Лин Ульман - Когда ты рядом. Дар

Мартин проводит рукой по шали и протягивает ее мне.

Лежать ночью в кровати, глядя на темную шаль, закрывающую окно, — это все равно что лежать летом на траве и смотреть на облака. Картины все время меняются.

Лица.

Добрые или злые, раз на раз не приходится.

Иногда у тебя в гостях я смотрюсь в зеркало в позолоченной раме, висящее в коридоре. Мне все время кажется, что ты стоишь сзади и в зеркале отражается не мое лицо, а твое. Ты старый и некрасивый, и я люблю тебя. Но мне не нравится, когда ты до меня дотрагиваешься. Мне неприятно. Руки у тебя холодные. Когда я собираюсь уходить, ты не отпускаешь меня.

Сейчас ночь. Свернувшись калачиком, Мартин лежит на нашей большой двуспальной кровати, раздетый, худой. Кулаки сжаты, глаза опять крепко зажмурены. Он закрывает лицо рукой, будто защищается от удара. Или он сидит в гостиной на диване, повернув камеру к двери, и ждет, когда я вернусь и мы продолжим.

Я смотрю на свое отражение в зеркале.

Когда он спит, на его лице появляются напряжение, страх или злость. Днем их нелегко заметить. Но я вижу. Мы столько лет прожили вместе, что я их, конечно, вижу. Если я его не поцелую, а проведу рукой по его губам, сжатым, напряженным и жестким, то я почувствую это. Если бы я могла пересчитать все тонкие, почти невидимые черточки вокруг его губ… от этой темы ему уже не уйти…

Я вспоминаю наши семейные фотографии. На каждой из них около его губ появляется еще одна напряженная черточка. Он как-то сказал, что больше всего боли нам причиняло то, что мы постоянно видели друг друга крупным планом.

И даже сейчас, после всего, что произошло, нам не до отдыха. Я уверена: если он сейчас откроет глаза, он поймет, что я стою здесь и разглядываю его. Поймет, что я по-прежнему рядом.

Еще в детстве мне было трудно заснуть. Каждый раз, чувствуя, что засыпаю, я думала, что наконец-то засну, и, естественно, опять просыпалась. Однажды я сказала маме, что не могу заснуть: как только мне кажется, что я наконец-то засыпаю, меня будто выдергивают из сна. «Тогда тебе надо просто перестать думать, — сказала мама, — что вот сейчас ты наконец заснешь». Но лежать и думать, что я не должна о чем-то думать, — это все равно что думать об этом, поэтому заснуть мне по-прежнему не удавалось.

«Думай о чем-нибудь другом», — сказала мама, у которой тоже была бессонница. То есть я унаследовала бессонницу от нее. Хорошо, что я вообще от нее что-то унаследовала, хотя лучше бы уж что-нибудь другое, например красивые волосы или руки. Но все равно хорошо иметь доказательство, что я ее дочь, что я связана с ней.

Я не могла уснуть, но никогда не осмеливалась встать с постели. Я лежала и представляла себе, как хожу из комнаты в комнату, смотрю на своих родителей. На папу было не очень интересно смотреть, даже в фантазиях. Худой и невзрачный человечек, он лежал, вытянувшись на кровати, и храпел. С мамой все было иначе. Я не осмеливалась позвать ее, хотя знала, что она не спит. Мама очень сердилась — сердилась молча, — если я беспокоила ее ночью, когда она с ногами сидела на диване и смотрела в большое окно гостиной.

— Мама, о чем ты сейчас думаешь?

Молчание.

О чем ты думаешь?

Мама похожа на Би: я смотрю на ее лицо, чужое, недоступное, отстраненное, словно слишком холодный или слишком теплый пейзаж, и мне непонятно, как мы могли быть одним телом. Я лежала внутри мамы, как Би — внутри меня, но если сравнить нас с каким-нибудь предметом, то это будет шляпная вешалка, из которой во все стороны торчат крючки.

Когда я думаю о маме, то прежде всего вспоминаю ее молчание. В детстве я часто по вечерам сидела за кухонным столом — мама готовила ужин, а я рисовала или учила уроки. Мы жили в новом доме с большими квадратными окнами. Была зима — все мои ранние детские воспоминания связаны с зимой. Я наконец заканчиваю свои дела, откладываю набор для рисования или книги и, затаив дыхание, смотрю на маму, которая стоит у окна с зажатой между пальцами сигаретой. Я слышу только ее дыхание. Это единственный звук, который она издает: она не вздыхает, не зевает, не бормочет, не глотает, не чмокает губами, не напевает, у нее не урчит в животе, ее одежда не шуршит, а браслеты не звенят. И молчание царит не только когда мама стоит и смотрит в окно. Оно царит всегда. Молчат предметы, к которым она прикасается, все происходит бесшумно. Затаив дыхание, я сижу за кухонным столом и думаю, что у меня, девятилетней Стеллы, абсолютно безмолвная мать. Когда она закуривает, я не слышу, как она открывает пачку, или чиркает спичкой, или делает первую затяжку. Когда она готовит ужин, я не слышу обычного звона кастрюль, стекла и столовых приборов. А когда мы вместе идем за покупками, я слышу только звук своих шагов по мокрому снегу. Пока я не услышала, сколько шума производят другие женщины, я не понимала, насколько у меня тихая мама. Помню одну даму, которая приходила к нам в школу, когда я была в первом или втором классе. Она рассказывала, как правильно пользоваться зубной щеткой. Она не была похожа на зубного врача. От нее не пахло фтором. На ней даже не было белого халата, как у нашего школьного стоматолога, угрюмого старика из подвала, которого все школьники звали Ужас.