Артуро Перес-Реверте - Танго старой гвардии

— Понимаю… Ваша Европа сулит прибыль и тешит самолюбие, а теперь она блекнет и сохнет на глазах, как сорванный ландыш.

— Ну так дайте же мне время, черт вас всех возьми! Дайте еще пожить всласть!

Мостаса, казалось, отстраненно размышлял над услышанным.

— Да, — выговорил он наконец. — Вы отчасти правы.

Опершись о балюстраду, Макс склонился над портом и вздохнул так глубоко, словно хотел набрать в грудь как можно больше морского воздуха. Прочистить легкие. Вдалеке, на прибрежных скалах за Ла-Резерв можно было различить дом Сюзи Ферриоль и другие виллы, белыми и охряными пятнами усеявшие зеленые склоны горы Борон.

— Вы все скопом втянули меня в какую-то пакостную историю, — сказал он. — И единственное, чего я хочу, — поскорее разделаться с этим. И навсегда потерять вас из виду.

Мостаса сочувственно пощелкал языком:

— Вынужден вас огорчить. Потерять из виду не получится. Мы — это будущее, точно так же, как машины, самолеты, красные флаги, черные, голубые или коричневые рубахи… Вы опоздали на праздник приговоренных к смерти. Где-то здесь, очень близко, — он показал черенком трубки на тучи, продолжавшие копиться над морем, — формируется ураган. Он сметет на своем пути все, ничего прежнего не оставит. И мало тогда будет вам проку от парижских галстуков.

— Не знаю, я ли отец Хорхе, — говорит Макс. — И на самом деле выяснить это я не могу.

— Разумеется, не можешь, — отвечает Меча Инсунса. — Располагаешь только моим словом.

Они сидят на террасе кафе на Пьяцетта де Капри, неподалеку от церковной паперти и колокольни, возносящейся над мостовой, которая тянется вверх от самого порта. Кораблик, раз в полчаса курсирующий между Сорренто и Капри, доставил их сюда после обеда. Идея принадлежала Мече. Хорхе пусть отдыхает, сказала она, а я сто лет как не была на острове. И предложила Максу составить ей компанию.

— В прежние времена ты… — начинает он.

— Хочешь сказать, у меня были мужчины и помимо тебя?

Макс медлит с ответом. Он глядит на окружающих: одни сидят за столиками, другие — с неразличимыми против света лицами — медленно прогуливаются на фоне вечереющего неба. Долетают обрывки английских, немецких, итальянских фраз.

— Включая и Келлера-старшего, — говорит он, словно подводя итог долгим и сложным размышлениям. — Официального отца.

Слышится пренебрежительный смешок. Меча играет с концами шелковой косынки, завязанной на шее поверх серого свитера; черные брюки обрисовывают длинные ноги — они стали тоньше, чем двадцать девять лет назад, — обутые в черные мокасины «Pilgrim»; на спинке стула висит холщовая сумка с кожаными вставками.

— Послушай, Макс… У меня нет решительно никаких резонов требовать от тебя признания отцовства… На этом этапе твоей жизни. Да и моей тоже.

— Я вовсе не собираюсь…

Вскинув руку, она перебивает:

— Отчетливо представляю себе, что ты собираешься и что нет. И всего лишь отвечаю на твой вопрос… О том, ради чего ты должен будешь это сделать. Почему должен рисковать, выкрадывая у русских книжку.

— Я уж не гож для подобных эскапад.

— Гож.

Меча Инсунса рассеянно протягивает руку к бокалу вина, стоящему перед Максом. Тот снова рассматривает увядшую, морщинистую, как и у него самого, кожу, пигментные пятна на тыльной стороне кисти.

— Ты был интересней, когда не боялся рисковать, — добавляет она задумчиво.

— И значительно моложе, — без запинки отвечает он.

Она глядит насмешливо:

— Ты ли так сильно переменился? Или мы оба? Где тот былой зуд в кончиках пальцев? Где учащенный стук сердца?

И надолго засматривается на то, как Макс вместо ответа изящно разводит руками, демонстрируя покорность судьбе, и это движение согласуется с синим свитером, так рассчитанно небрежно наброшенным на плечи поверх белой рубашки-поло, с серыми льняными брюками, с седыми волосами, зачесанными назад и разделенными высоким, безупречно ровным пробором.

— Я спрашиваю себя, как тебе это удалось? — продолжает женщина. — Какой каприз судьбы помог тебе переменить жизнь? И как звали ее… Или их. Тех, кто не постоял перед затратами…

— Да не было никакой «ее», — Макс с легким смущением чуть наклоняет голову. — Повезло, вот и все. Я ведь рассказывал…

— Жизнь удалась.

— Ну да, вроде того.

— Сбылось то, о чем мечтал.

— Не вполне. Но грех жаловаться.

Меча так глядит на лестницу, ведущую от Пьяцетты ко дворцу Черио, словно среди множества людей, которые снуют по ней, ищет знакомое лицо.