Александр Казанцев - Школа любви

Ночью Елена шептала впотьмах:

— Занятные они: неловкие такие, неудачливые, а не злые вовсе — чудики и есть. Пьют, пьют, а понимают ведь, что нам надо скорее вдвоем остаться.

— Слушай, а ты, наверно, на жену Осипа похожа, такая же она, говорят, красавица была, — высказывал я догадку.

— Вон почему этот Саня на меня так смотрел?.. Он добрый, только, наверно, немного ненормальный, да?

— Хватит со мной в постели про чужих мужиков болтать! Опять тебя хочу!

— Погоди, Костя, мне кажется, будто кто-то к нам в окно смотрит…

— Это луна глядит… Пусть видит, все видит!..

Среди ночи разбудили нас, сладко уставших, какие-то странные звуки: будто кто-то вздыхает там, за шифоньером, будто возится, чем-то негромко постукивает.

— Я уже давно не сплю, ничего понять не могу, — прошептала мне Елена. — Страшно…

«Осип вернулся? — подумал я. — Да нет, заверил ведь, что увидимся только завтра». Мне вдруг вспомнились слова Сани о привидении, стало не по себе, но отогнал эту жуть предположением:

— Видать, крысы под полом возятся.

Этим испугал Елену еще больше. Она попросила включить свет, но едва я опустил босые ноги на уже захолодевший пол, раздался если не взрыв, то довольно-таки громкий хлопок.

Я успел засечь, где рвануло, потому, включив свет, метнулся к шифоньеру, распахнул створки. Жуткая картина предстала моему взору: в шкафу взорвалась ведерная бутыль с брагой, поставленная, видать, к «октябрьским праздникам», рванула так, что заляпала склизкими ошметками все немногое содержимое шифоньера, в том числе единственный парадный костюм Осипа, брюки от которого он надевал, готовясь нас встретить.

— Это дурной знак… Все будет плохо… — шептала Елена, чуть не плача. И словно не слышала, как я пытался ее разубедить, смеялся над ее страхами…

В дурные знаки стал я приучаться верить совсем недавно, а тогда не верил. Но тревожное, тягостное предчувствие Елены оказалось чуть ли не пророческим: после переселения к Осипу радость от нашей близости стала быстро тускнеть. Мы пытались подменить радость души утехами плоти, изнуряли друг друга до головокружений, но когда приходило недолгое пресыщение, ясно виделось нам: что-то не то, не так!.. Мы жаждали близости, над которой не нависала бы угроза чьих-то вторжений, мы получили возможность такую, а радость где? Где счастье-то?..

Вспышки недовольства со стороны Елены можно было объяснить бытовыми неурядицами: вовсе не ожидала она, что наше первое жилище будет таким… Я же, по склонности своей дурацкой, всячески пытался романтизировать встреченные нами трудности: это, мол, замечательно, очень полезно пройти через испытания, закалиться…

Как могло такое не раздражать?..

Наш финт с «переездом на квартиру» был крайне неодобрительно принят группой: как же без свадьбы, непорядок!.. Причем куда меньшему осуждению подвергалось то, что живем мы вызывающе внебрачно, а большему как раз то, что от коллектива оторвались, пирушку не закатили по такому случаю.

Через неделю после переселения мы все же созвали кое-кого на новоселье: сестренку мою Галинку, тоже поступившую на химфак, Еленину подружку, одногруппницу нашу, исподлобья зыркающую на меня, так и не простившую, что я «задурил» такую светлую голову, да двоих приятелей моих по институтскому литобъединению.

Помнится, было весело, душевно. Друзья-поэты после первых двух стопок взахлеб стали читать стихи. С наибольшим восторгом слушали их Саня и Осип, покряхтывали от восхищения. Не верилось им даже поначалу, что и я не лыком шит.

— Костя, а ты, бляха-муха, так могешь?

— А ну давай, ясно море!..

Ну, я и рванул любимое свое, по тому времени, общажное еще, которое так заканчивалось:

— Могешь, могешь! Тоже не хреново! — признал меня Саня. — А вот песню вы, мужики, смогли бы, бляха-муха, сочинить? Такую, чтобы внутри все переворачивала?

Бессильные, увы, сочинить такое , мы пели вместе со всеми, уже к полуночи, и «Славное море, священный Байкал», и «Окрасился месяц багрянцем»…

Недолго мы были с Еленой совершенно счастливы. Недолго. Опять навалилась на нас необъяснимая тоска-тревога. Будто жгучий взгляд Осиповой жены-покойницы и впрямь преследовал нас. В раздумьях своих и до такой мистики я доходил.