Александр Казанцев - Школа любви

Как раз тогда, чуть позже, напомнил о себе Налим. Меня вызвали в то самое ведомство, которое до недавней поры защищало и охраняло социалистическую собственность, а с фактическим упразднением (точней — разграблением) оной немного, похоже, растерялось: что же теперь охранять?.. — но растерянность эту спрятало за удвоенной суровостью, направленной, однако, лишь на тех, на кого ее направлять почти или вовсе безопасно.

Молодой, чернявый оперуполномоченный этого ведомства, по фамилии Тумалевич, блестя выпуклыми глазами, ознакомил меня с заявлением «старейшего томского литератора, основателя областной писательской организации, ветерана войны и орденоносца», адресованным начальнику УВД (копия — областному наместнику Президента России). Заявление было на десяти страницах, в нем я, со свойственной «фронтовику» прямотой, назывался одним из главарей томской мафии, махинатором, взяточником, расхитителем, чьими преступными деяниями обездолены тысячи честных тружеников, и чья черная злонамеренность непременно должна быть пресечена Комитетом по борьбе с организованной преступностью.

Пока я читал отпечатанные на скверной машинке страницы, с трудом подавляя желание смять их или плюнуть в эти прыгающие буквы с плохо пропечатывающимся верхом, уполномоченный сурового ведомства — в штатское одет, но офицерская выправка видна — демонстративно курил дешевенькие, без фильтра, сигареты: вот, мол, на службе моей даже приличным куревом не разживешься! — снимал время от времени табачинки с языка тонкими длинными пальцами и наблюдал за моей реакцией тем самым взглядом, который он считал, видать, пронзительным.

Очевидно, получив задание разобраться с заявлением Налима, этот старательный и честолюбивый человек сразу сделал «стойку», смекнув, что вряд ли у преступной деятельности моей глубокие корни, тем паче вряд ли у провинциального писателя («А что у вас выходило?.. Простите, не читал…») найдутся высокие покровители, способные помешать следствию, однако дело при всем том может стать весьма громким, скандальным, стало быть, может благотворно отразиться на его карьере.

Показания я давал страстно и от волнения сбивчиво, больше упирая на то, что Налим — клеветник матерый, стукач, подлец, клеймо некуда ставить.

— Возможно, возможно… — улыбаясь с чуть ли не ласковой грустью, говорил уполномоченный. — Но ведь он писатель-фронтовик, орденоносец, один из лидеров республиканской партии и вхож даже к наместнику Президента…

— Все равно вы должны исходить из презумпции невиновности, — вспомнил я то немногое, что известно мне из юриспруденции.

— Из нее, родимой, исхожу! Что ж, дальше идем… Вы остановились на…

Этот молодой да ранний опер явно хотел казаться значительней и надеялся, видно, без проволочек выудить из меня «чистосердечное признание». Не добившись этого в первый же день, был заметно раздосадован…

А мое состояние описывать не стоит, достаточно сказать, что, вернувшись домой и не застав там никого, влил я полфлакона «Тройного» одеколона в стакан, разбавил водой — жидкость стала белой, как взвесь извести, заставить себя проглотить ее было не так-то просто. Но тут услыхал я, что Елена отпирает дверь ключом — и маханул залпом.

Одеколонная вонь меня и выдала.

— Костя, ты совсем алкаш, да? Одеколон уже пьешь?.. — жена больше испугалась, чем возмутилась.

— На бутылку не наскреб.

— А с какой радости?

— Налим меня посадить решил.

И все ей рассказал.

— Ну и с чего же тут пить? Умные люди поймут, что Налим сумасшедший.

— Умных мало, а большинство меня трепачом и вором называть будет! Конечно, тебе-то что…

Однако пойти вразнос не успел — зазвонил телефон. В трубке узнал я голос бывшего писателя-деревенщика, переключившегося «по велению времени», как он сам говаривал, на более доходную «нефтяную тему», но не преуспевшего и в ней. Узнал его не без труда, поскольку до недавних пор говорил он со мной чуть ли не с заискиванием, всячески восторгался моим творчеством, организаторскими способностями и кипучей деятельностью, однако узнал на днях от меня, что книга его в «Образе» издана не будет, что с этой «шарашкиной конторой» я завязываю вообще, что он может судиться со мной, если так хочет, но денег на выплату аванса по договору нет и не будет, да и договор-то я с ним, кстати, не подписывал — есть лишь подпись прекраснодушного пана Тимульского.

С фальшивой озабоченностью нефтяник-деревенщик сообщил мне: