Александр Казанцев - Школа любви

— С похмелья, что ли, хмурый такой? — поинтересовался парень, пуская дым носом.

— Не совсем, — ответил я неопределенно и спросил: — Слушай, Осип здесь жил… такой, с залысинами, невысокий, жилистый… в литейке работал земледелом… Может, знаешь?

— А! Осип-то! Знаю! Еще тот керосинщик был! Я, прикинь, пацаном еще бегал, а он мне: «Эй, ты, ясно море, тащи фуфырь!»

— Был? — переспросил я. — Умер, что ли?

— Вряд ли… Где-то он на югах, бабенка какая-то оттуда подвернулась, вместе и уехали, уж лет семь-восемь прошло… Ну да! Андрюшка у него как раз тогда в колонию загремел. Вот, блин, дурак — за изнасилование!

— Ты о сыне, что ли? — не понял я, верней, не захотел понять.

— А о ком же! Он на год меня старше, но я покрепче — всегда его бил… Он же, блин, припадочный: чуть что — кулаками махать. Вот у него сопатка и не заживала… Полсрока только отмотал, еще столько же на нарах кукарекать, их ведь там, таких, всех петушат… Ну, дурак, в натуре, да же? На фиг надо насиловать? Хорошо попроси — сама даст. Верно, командир?

— Тебе видней, — буркнул я, уже больше расстроенный не своими обидами и огорчениями, а вестью об Андрюшке.

— Мне, может, и видней, да и ты не прибедняйся, — сверкнул в улыбке крупными зубами. — Вижу: тот еще. А пойдем-ка прошвырнемся, снимем пару телок? Хочешь?.. Или у тебя постный день?

— Постный.

— Обижаешь, командир!

— Слушай ты, сержант или как тебя?..

— Ефрейтор!

— Слушай, ефрейтор, тут еще Саня когда-то жил, с твоей стороны, — хилый такой, будто насквозь больной…

— Давно скопытился, жалко. Осип еще уезжать не собирался, не подшился еще — Саня помер. Помню, выл, как собака, Осип-то, он, может, и не уехал бы никуда… Слышь, командир, а ты тут жил, что ли?

— Давно очень, ты тогда под стол пешком ходил, и полгода всего… — сам подивился, что столь краток срок, а так памятен.

— Земеля! — обрадовался парень. — Пусть и полгода — все равно мы соседи!.. Давай, командир, выпьем за встречу, познакомимся заодно. Я как раз выходной, могу за парочкой сгонять… Только денег у меня на одну. Добавишь?

К себе прислушался — выпить сейчас в самый раз. Достал деньги, отсчитал, протянул «бывшему соседу».

— Гони, ефрейтор, я на крылечке Осиповом подожду.

Парень, придерживая шляпу, резво пошел по улице, обходя и перепрыгивая забитые снежной крупой лужи. Полы его пальто развевались, как крылья. У начала переулка он обернулся и крикнул мне:

— Только не уходи, понял?.. В магазине, блин, потолкаться придется, а если разобрали — к цыганам пойду. Жди меня, командир!

Я поднялся на чужое крыльцо. Закурил. И до этого на душе просвета не было, а как узнал невеселые новости — еще черней стало.

Вспомнился дикоглазый Андрюшка: сидит в клетчатой рубашонке на полу, катает золотистые луковки, молчит… будто судьбу свою гадает на этих луковках… страшную… А я ему когда-то самострел сломал… Может, не сломал бы — иначе все сложилось… И у меня все могло быть иначе… Это уж точно: если б тогда, много лет назад, не проснулся вовремя — зарубил бы меня топором ненормальный Саня… А еще в этом доме мог бы родиться мой первый ребенок — скорее всего сын… Мог бы… Разве такое могло без возмездия остаться?.. И совсем по-иному могло быть, если б Елена ушла отсюда без меня, от меня… Я бы остался и потихоньку спивался вместе с Осипом и Саней, ведь без Елены какая жизнь?.. И Осип утешал бы меня, не очень-то веря своим словам: «Не горюй, ясно море, утрясется все, устаканится!» А Саня, то ли с жалостью, то ли с ненавистью, твердил бы мне: «Как же ты Ленушку не уберег, бляха-муха?..» А Андрюшка поглядывал бы на нас угрюмо, катая по полу шелудивые луковые головки…

Отбросив обуглившийся сигаретный фильтр, я спустился с крыльца Осипа, с бывшего его крыльца, с бывшего — нашего. Решил: иду домой, сейчас же.

На запорошенном снежной крупой крыльце написал пальцем: «Пока, ефрейтор!» И пошел прочь.

Пока, ефрейтор! Пока!.. Будет мне худо, я еще приду.

Лопнуло терпение. Тимульского перед выбором поставил: или ты сдаешь директорство, или я вывожу «Образ» из писательской организации. Больно было смотреть в его собачьи глаза: уж так ему поглянулось директорствовать в роскошном и просторном кабинете, где сиживал когда-то сам предисполкома… Но не успел я жалостью проникнуться — окружили меня едучие клубы ненависти всего клана Тимульских. Никогда раньше я не был так дружно и так интенсивно ненавидим: фамильному клану поблазнилось, видать, что я сам замыслил стать директором «Образа».