Александр Казанцев - Школа любви

Измотанная свинством моим Елена сказала мне напрямик:

— Бросай эту поганую работу, или мы разводимся!

— Хочешь, чтобы меня треплом назвали? — взвился я.

— Назовут — значит, заслужил.

— От тебя никогда ни помощи, ни сочувствия!

— Не ври.

— А я и не вру! Вот когда меня на приеме в Союз писателей прокатили…

— Вспомнил!

— Да, вспомнил! Не забывал… А когда мне рукописи из журналов и издательств возвращали, ты говорила: наверно, у них получше стихи есть!

— Так я же хотела, чтобы ты написал такое, что не вернут.

— Да? А каково мне было — думала?.. У меня ведь руки опускались!

— Как сейчас?

— Сейчас еще хуже!

— Если б опустились — рюмку бы ко рту не поднес.

— Ну, ты… жестокая! Мне жить не хочется, а ты!..

— А я хочу, чтобы ты жил…

— Треплом?

— А кто виноват, что ты с этим Тимульским связался? У него ведь глаза неудачника, как ты не видел?..

— Значит, я виноват?

— Свою вину тоже надо уметь признавать…

Я ушел, хлопнув дверью.

Выскочил, как ошпаренный, с тяжестью каменной на душе.

Затаившаяся, как всегда во время наших стычек, Машуня на этот раз не успела выйти в прихожую, чтобы безмолвно проводить меня.

Та «пешая прогулка» по Томску мне памятна… Был конец апреля, но весна выдалась затяжной — снег едва стаял, но снова откуда-то поналезли тяжелые низкие тучи и стали хлестать колючей холодной крупой. Я шел, сутулясь и морщась от этого никому уже не нужного снега и холода, от которых сутулились и морщились все, кому довелось в эту непогодь быть на улице, потому и не выделялся среди прохожих, а непременно бы выделился мрачностью, будь этот весенний день ясным.

Брел с Каштака своего в сторону центра, поначалу не понимая и не задумываясь, куда и зачем, потом, площадь Революции миновав, уже осознанно свернул в сторону реки, пошел под горку к приземистой деревянной окраине, где не у каждых уже, как раньше, но у многих еще ворот по-прежнему лежали перевернутые лодки, вот только долбленых обласков уже не наблюдалось, где русский говор по-прежнему мешался с татарским, как мешаются там по-прежнему сырой дух Томи с сытно-хмельным духом от старинного пивзавода.

И вспомнилось, как в такой же непогожий, тоже заштрихованный снежной крупой день, только не весной, а осенью, почти двадцать лет назад, шел я по этим же слякотным улочкам, выспрашивая, у кого можно поселиться…

И снова увидал я остов белой татарской мечети, превращенный в цех карандашной фабрики, а за ним — грязновато-розовый, с облупленной кое-где штукатуркой одноэтажный дом на четыре квартиры — тот самый, где нашли мы с Еленой свое первое пристанище.

Калитка скрипнула, как два десятилетия назад…

Нет, я вовсе не надеялся увидеть Осипа: скорее всего, он уехал куда-то, кабы не так, мы бы встретились где-нибудь за эти годы, ведь город у нас небольшой. Тогда зачем же я поднимался на это невысокое, покосившееся от времени крыльцо? Зачем дверь за ручку потянул, а потом стал стучать? Зачем, не достучавшись, пошел за угол и стал заглядывать в окна?..

Плотно зашторены были они. Когда тут жил Осип, занавесок даже не было, вот и подкрадывался хворый и ненормальный сосед Саня подглядывать из-за кустов, как мы с Еленой любимся. А рябины-то как под окнами вымахали! Теперь уже не кусты — деревья…

Для верности я постучал и в окно. Шторы не колыхнулись, никто не отозвался. Но когда я уже повернулся уходить, меня окликнул молодой, чуть хрипловатый голос:

— Эй, командир, кого ищешь?

Я обернулся. Молодой чернявый парень в длинном демисезонном пальто, сине-рябеньком и новехоньком, сойдя с крыльца «Саниного» жилища, с другой стороны дома, окликал меня, придерживая от ветра темно-синюю, тоже новехонькую шляпу.

— Да так, — ответил я. — жил тут один… Теперь уж давно, наверно, переехал.

— Кто ж в таком бараке заживаться будет? Я и то летом квартиру получу — «гостинку», зато со всеми удобствами. На заводе меня ценят — холостяку, прикинь, ордер дают. А уж с квартирой-то я невест поперебираю! — с гордостью и радостью сказал, хотя и сплюнул небрежно. — Курево найдется, командир?

Я кивнул. Протянул ему сигареты. Прикуривал он от моего огня, взяв в свои рабочие ручищи мои совсем небольшие ладони с защищенной ими от ветра горящей спичкой. Из-за природной невеликости своих рук, выдающей неприспособленность к настоящему мужскому труду и, быть может, бесталанность, я всегда стеснялся давать прикуривать, но этот парнище стеснения у меня не вызвал. Кстати, рассмотрел его: дитя Заистока и есть, помесь татарской и русской кровей, не так давно после армии, наверно…