Александр Казанцев - Школа любви

Сам же я стал главным редактором издательства «Образ», даже зарплата, пусть невеликая, но сходная по тем временам, была определена, и долго не покидало меня ощущение радости, чуть ли не самодовольства: вот ведь как сумел из жесточайшего кризиса выйти!.. Нет, бредить Багамами я не стал, но восторженные мысли мои, клубясь розово, вырисовывали нечто весьма заманчивое и возвышенное. И думал я с радостным придыханием: «Ну, вон оно, наконец, обещанное новое время! Пусть еще в зародыше, пусть среди бардака и развала, но ведь поднимается это новое , вырастает! И я хоть как-то причастен к этому!..»

Елена остужала мой вулканический оптимизм:

— А если все это блеф? Если не на того сделал ты ставку?

Вот уж я взвился! Стал приводить примеры из российской и томской истории: былое купечество, мол, за честь считало поддерживать творцов! На строительство театров, университетов и институтов купцы крупные суммы отстегивали — была такая традиция, была! Вот и надо ее возрождать.

— А ты вечно во всем сомневаешься, никому не доверяешь! — кричал я, разгорячась. — Тебя послушать, так и начинать ничего нельзя. А вот не по мне прозябать и киснуть!..

Повздорили мы тогда. Правда, ненадолго — некогда…

Дела поначалу пошли резво. Без срывов выходить стала писательская газета, затеялся даже, в качестве приложения к ней, литературно-краеведческий журналец. Перечитав горы рукописей, сделал я выборку для тематического плана изданий. Уж тут, разумеется, без трений не обошлось, ведь каждый из писателей считал, что его книгу надо издавать в первую очередь. Понять можно: стосковались писатели по типографскому запаху новых своих книг, да и безденежье допекло.

Те, кто счел себя обделенным, окрысились на мой произвол.

Особенно взъелся на меня ветеран, считающий себя основателем писательской организации в Томске. Правда, многие, в том числе и я, знали, что писатель он сделанный : был довольно-таки писучим и благонадежным журналистом, не раз потрафил партийному руководству, вот и назначен был главным редактором только что открывшегося в Томске издательства, где в кратчайшие сроки выпустил две книжки своей прозы, а как раз в то время в областном руководстве вызревала горделивая мысль о создании местной писательской организации, но для открытия ее не хватало одного члена Союза писателей, вот и вспомнили партийные власти о свежеиспеченном редакторе — быть ему писателем! Не дозрел — дозреет, зато возникнет в Томске свой творческий союз!

Кличка у «основателя» подходящая — Налим. Здоровущий, но не квадратный, не круглый, а продолговатый при том, брюхо жирное, налимье, и глазки — тоже: широко расставленные, маленькие, заплывшие, однако явно зоркие; усы и то налимьи — короткие, скользкие как бы, и весь по натуре скользок. Для полноты портрета можно добавить: засаленный и жеваный галстук, обсыпанный перхотью пиджак, с обязательными орденскими планками, и жирные, наверно, даже липкие на ощупь, зачесанные назад волосы — длинные, изморозью тронутые, но дальше не желающие седеть.

Книги у Налима, после первых двух, выходили только к его юбилеям, поскольку областное издательство вскоре поглощено было региональным, иногородним, и оказался он не у дел. Тогда работало неписаное правило: каким бы писатель ни был, лишь бы не антисоветчиком, к юбилею его книгу издать или переиздать просто необходимо. А в промежутках между своими круглыми датами он рассылал по журналам и издательствам пожелтевшие рукописи и, получая отказы, слал жалобы в вышестоящие инстанции, козыряя всегда фронтовым прошлым своим, хотя на самом деле служил на Дальнем Востоке, в газете «Сталинец», в боях не участвовал, и награды — тоже юбилейные.

Жанр жалобы и доноса стал для него основным: мало на кого из писателей-томичей он не жаловался, уязвленный досадой и завистью. На меня стал стучать, когда я еще и в союз-то не был принят: доносил, что я пьяница, аморальный и неблагонадежный тип…

Передавая мне дела писательской организации, прежний ответсекретарь, тихий, мрачноватый старик, дворянскими корнями которому уготована была когда-то горькая судьба «спецпереселенца», достал из сейфа объемистую папку, брезгливо развязал тесемки и поморщился.

— Вот это все — доносы и жалобы Налима. Мне их отовсюду стали возвращать: мол, разбирайтесь сами, писатели как-никак, а я их просто складывал…

И поведал он мне тихонько, с оглядкой, что Налим слал доносы и в КГБ: усмотрел антисоветчину в высказываниях местного либо приезжего писателя — сразу же постучал. Оттуда его посланий, разумеется, не возвращали: звонили, своего человека присылали… Коммунистом Налим считал себя несгибаемо-правоверным: многих клеймил на писательских собраниях за отступление от линии партии. Но грянула «перестройка» — республиканцем заделался, стал поносить коммунистов, а на собраниях обвинять всех в недостаточном демократизме, зажиме гласности и «застойных традициях».