Ричард Форд - Канада

Итак, к первой неделе августа мой отец, служащий «Великой северной» Дигби и соучастники отца из племени кри провернули три операции с ворованным мясом и все три прошли успешно. Коров угоняли, забивали и доставляли. Деньги переходили из рук в руки. Индейцы уезжали. Все успокаивалось. Отец убедился в том, что переиначенная им схема работает хорошо, и никакой тревоги не испытывал. Он был из тех, кому и в голову не приходит: если что-то идет хорошо и гладко, то вечно так продолжаться не может. Военно-воздушные силы ограждали его от жизни, которую ведет большинство людей, — точно так же, как правительство — индейцев. А поскольку во время войны ему удалось кое-чего добиться (освоить прицел Нордена; научиться бомбить тех, кого он в глаза не видел; уцелеть), отец считал, что если о нем кто-то печется, то так тому и быть надлежит, и это наделило его склонностью не присматриваться к чему бы то ни было слишком пристально. Применительно к его схеме это означало не помнить, что на авиабазе посредничество в махинациях с ворованной говядиной добром не кончилось. Фактически, оно стоило ему капитанских нашивок и, так или иначе, выбросило его в гражданскую жизнь до того, как он успел к ней подготовиться, — если он вообще смог бы подготовиться к ней, проведя столь долгое время вне ее пределов.

Возможно и другое: нарочитая холодность мамы внушала отцу чувство, что она внимательно наблюдает за ним, прикидывая, сможет ли новая неудача мужа дать ей повод уйти от него. И потому, несмотря на видимый успех отцовской схемы, на его оптимистическую натуру, на то, что он смог заново начать штатскую жизнь, в жене накапливаются потаенные сомнения в нем, подрывающие его веру в «чутье», которое, как считал отец, не покидало его во всем, что он делал. Ему хотелось одного: чтобы жизнь шла размеренно и спокойно до времени, когда в школах начнутся занятия и жена вернется к преподаванию, предоставив ему свободу, чтобы изучать методы продажи земельных участков и проворачивать дела с Дигби и индейцами, — ведь занимался он этим исключительно ради нашего блага.

В ту пору наша жизнь еще представлялась мне совершенно нормальной. Помню, в начале августа отец настоял, чтобы мы всей семьей сходили в субботу на дневной сеанс в «Либерти» и посмотрели «Семью швейцарских Робинзонов». Мне и отцу фильм понравился. Правда, мама заставила нас с Бернер прочесть сохранившуюся у нее еще со школьных времен книгу, по которой он был поставлен, и та оказалась куда менее оптимистичной и романтичной, чем фильм. В один из первых дней августа начались ее занятия у Сестер Провидения, и мама стала возвращаться от них с новыми книгами и с рассказами о том, что говорят монашки насчет сенатора Кеннеди. Южане, говорили они, никогда не позволят ему победить; кто-то из них застрелит его до дня выборов. (Отец уверял нас, что это неправда, что южан неправильно понимают, а правда состоит в том, что Папа Римский сможет теперь распоряжаться жизнью Америки и что папаша Кеннеди был большим воротилой в контрабанде виски.) Все больше разговоров шло у нас и о «Спейс Нидл», отец говорил, что ему охота взглянуть на нее, и нас с собой взять обещал. Сестра дважды приводила к дому — но ни разу в дом — своего поклонника. Мне он понравился. Звали его Руди Паттерсон. Он был на год старше меня, происходил из мормонов (что, как я выяснил в библиотеке и как подтвердил Руди, означает среди прочего многоженство) и уже учился в старшей средней школе, отчего я проникся к нему сильнейшим интересом. Был он рыж, тощ, высок, с большими ступнями и едва пробивавшимися светлыми усиками, которыми очень гордился. В один из его визитов мы с ним перешли через улицу, чтобы покидать мяч в сетку подвешенного в парке баскетбольного щита. Руди сказал, что собирается бросить в скором времени школу, уехать в Калифорнию и податься там либо в банду, либо в морскую пехоту. Он уже спрашивал у Бернер, не хочет ли она отправиться с ним — или, может, здесь его подождет, недолго, и она ответила отказом, за что Руди назвал ее бесчувственной и был совершенно прав. Пока мы играли под плотным, сладко пахнувшим пологом ильмов и кленов, полным звеневших цикад, Бернер сидела на ступеньках передней веранды, совершенно как мать, щурясь под солнцем, обняв колени и наблюдая за нашей возней. И вдруг крикнула: «Только не передавай ему, что я тебе говорила. Не хочу, чтобы он знал мои секреты». Не знаю, к кому она обращалась, ко мне или к Руди. Я секретов Бернер не ведал, хоть и думал когда-то, что знаю о ней все, потому что мы двойняшки. Наверное, к тому времени у нее завелись новые тайны, поскольку о личных своих делах Бернер мне больше не рассказывала, да и обращалась со мной так, точно я намного младше, чем она, и жизнь ее пошла в направлении, ведущем прочь от моей.