Ричард Форд - Канада

Она улыбнулась сама себе, потянула вверх ручку двери и снова начала, постанывая, вытягивать ноги из-под руля.

— На сей раз справлюсь сама, — сказала она.

Разговор закончился, больше мы этой темы не касались.

В «Эпплби» мы сели у окна, из которого видна была старая машина Бернер, покореженная куда сильнее, чем мне показалось с первого взгляда, — даже ее миннесотский номерной знак и тот был погнут, а одно заднее крыло оторвано. Других таких машин на стоянке не было.

Бернер вроде бы повеселела, оправившись от нашего мрачноватого разговора, — похоже, это шумное, наполненное назойливым гомоном телевизоров и набитое китчем заведение было именно тем, что ей требовалось, умело отвлекать смертельно больных людей от мыслей об их бедах. Лилового, нуждавшегося в чистке пальто Бернер не сняла.

Она вынула изо рта жвачку, завернула ее в уголок бумажной салфетки и положила на подоконник. Когда подошла официантка, Бернер заказала мартини и мне посоветовала, сказав, впрочем, что пить его не сможет, не позволяют лекарства. Ей просто нравилось сидеть, как в прежние времена, перед бокалом, готовым в любую минуту совершить свое маленькое волшебство. Я попросил принести мне бокал вина, надеясь, что смогу с его помощью и расслабиться, и воодушевиться.

— Я говорила тебе, — начала Бернер (пластиковый пакет она поставила рядом с собой), — что не собираюсь кончать с собой? Забыла. Химия — страшная дрянь.

— Разговора такого не было, — ответил я. — Но мне приятно это слышать.

И поднял бокал с вином, словно желая выпить за ее здоровье.

— Для семьи из четырех человек довольно и одного самоубийцы, — сказала она.

Нам было в то время всего по шестнадцать лет, а положение каждого было таково, что ничего-то от нас не зависело. Сведения о том, где покоится наша мать, — вот еще одно, от чего я «отказался».

— На самом деле я на них не зацикливаюсь, — продолжала Бернер, водя пальцем, — я вдруг заметил на нем почти выцветшую татуировку, маленький крестик, — по ножке своего бокала и листая меню с красочными изображениями блюд, которые здесь можно было заказать. — Хотя иногда вспоминаю о них и об их большом ограблении. (Последние слова она выделила.) И мне хочется смеяться. Такой фортель способен выкинуть каждый. Но для нас он стал событием нашей жизни, верно? Большой-пребольшой пиздец и куча дерьма в придачу.

Глаза ее сощурились за очками, она оперлась локтями о стол и взглянула мне в лицо, ей хотелось, чтобы я до тонкостей понял, что значит для нее путь, на который она теперь вступила, путь, который уведет ее от всех горестей жизни. Мне было страшно жалко сестру, я жалел о ее изломанной жизни, однако поправить в ней ничего не мог.

— Такие мысли никуда тебя не приведут, — сказал я, что было правдой, — вернее, малой ее частью.

Молодые официантки внезапно запели хриплым хором: «С днем рожденья тебя», приветствуя пожилого клиента, сидевшего в дальнем конце ресторана. Прочие посетители ритмично захлопали в ладоши. На экранах двадцати телевизоров играла в футбол команда Миннесотского университета. С экранов неслись то радостные вопли, то стоны.

— Нет, — сказала Бернер. — Тут ты прав.

Она отвернулась от мартини, словно только теперь услышав пение и хлопки.

— Это секрет, который мы разделяем друг с другом, верно? И со всем прочим миром. Мы то и дело упускаем — одно, другое. Что и образует связь между нами и остальным человечеством. Я это так понимаю.

Бернер без видимой причины улыбнулась. А я вспомнил, как она написала мне на самой заре ее жизни: «Мы и чувствуем одинаково, и одинаково все видим». В то время она уже начала разделять что-то с миром, а я нет. Я оставался в нем всеми покинутым. И сейчас задумался, не обманываю ли я ее в чем-то очень важном? Открываюсь ли перед ней по-настоящему обнажая мое подлинное «я»? Правда ли сказанное мной о моей жизни? Мне не хотелось обманывать ее. Хотелось открыться перед ней до конца, но именно в этом всегда и состояла главная сложность моей жизни, создаваемая и моим прошлым, и профессией учителя, в которой ты вечно играешь некую роль, силясь не делать этого. А удается оно тебе или нет, ясно понять ты не можешь, потому что у каждого из нас имеется несколько разных «я» — на выбор.

— Возможно, в тебе кроется тайное беспутство, — сказала Бернер. — А во мне — тяга к нормальному. Укрощенная мной.

Похоже, она мысленно отвлекалась на какой-то ее внутренний разговор, отличный от того, который вела со мной.