John Irving - Семейная жизнь весом в 158 фунтов

И стоящие в туннеле должны были дружно гаркнуть: «Gut! [7]»

Тогда Уинтер резко распахивал дверь, и, как кроты на солнцепек, его борцы слепо следовали за ним, в новый зал, на яркий свет, в кричащую толпу, на сияющие малиново-белые маты. Зрителям всегда казалось, будто в каком-то застенке борцам промыли мозги и послали в этот мир с какой-то мрачной миссией. Так оно и было. Жители Вены поднаторели в психологии. Материал у Северина был не лучший в стране, и он честно признавал, что не является лучшим тренером. Университет вовсе не считался центром по подготовке борцов, но у себя дома команды Уинтера никогда не проигрывали. Конечно, он очень умно планировал матчи. Присутствие нескольких хороших борцов в команде объяснялось вовсе не рекрутерскими способностями Уинтера, а притягательностью, которую имело обучение в старом университете восточного побережья. Однако Уинтер хорошо знал свое дело и постарался, чтобы его запомнили тренеры в тех местах, где борьбой действительно серьезно занимались. И хотя некоторые тренеры, ровесники Северина, знали его как бывшего соперника, борцы помоложе понятия о нем не имели, они помнили только чемпионов. К Северину попадали и сильные борцы, но интересовала их прежде всего учеба в университете. Если бы они и в самом деле хотели заниматься борьбой, они бы не приехали учиться в Новую Англию. Короче, у него были спортсмены, но не фанаты. «У меня нет людей с настоящим инстинктом убийц, – жаловался Северин. – У меня парни, которые умеют думать. Если ты думаешь, то можешь вообразить свое поражение, и тогда точно так и будет».

Но я заметил ему, что эффект туннеля может пропасть у спортсменов, которые не умеют думать. «Знаешь, зачем я это делаю? – спросил он меня. – У всех великих борцов есть свои собственные туннели – длинные, темные, пустые блуждания по своим длинным, темным, пустым котелкам. Я просто создаю моим интеллектуалам маленькую иллюзию. Я просто изображаю Платона».

Он не подбирал для соревнований легкий график; он просто подпитывал свои иллюзии домашними состязаниями. Как минимум дважды за учебный год он брал команду в поездку для участия в трех или четырех соревнованиях университетской Большой Десятки или Большой Восьмерки. Там, конечно, он всегда проигрывал, но делал это с достоинством. Обычно он добивался победы лишь в двух или трех весовых категориях, и далеко не все из его проигравших ребят давали сразу уложить себя на обе лопатки. Такой уровень соревнований был необходим, чтобы его команда могла побеждать дома. В Новой Англии не существовало студенческой команды, которая могла бы победить его. В свое турне он включал Лигу Плюща и обычно ежегодно вставлял в график соревнований встречу с одной из очень сильных команд восточного побережья. Он очень четко вычислял слабейшую из сильнейших команд и раз в год устраивал для своих «туннельщиков» большую неприятность. Это могла быть команда армии или флота; а однажды – команда университета штата Пенсильвания. Конечно же, он проигрывал на выездных соревнованиях, а на чемпионате восточного побережья ему приходилось драться изо всех сил, чтобы отвоевать приличные места хоть в одной-двух весовых категориях.

Ежегодно он брал лучшего борца и тащил его в одинокую и очень унизительную поездку на национальный турнир. В первых же кругах парня заваливали, но Уинтер и не ожидал ничего другого, он относился к этим ребятам по-доброму и никогда не вводил в заблуждение. Каждый год он вывозил только одного борца – всегда находился хоть один, прошедший квалификацию, – только для того, чтобы списать расходы на эту поездку за счет учебного заведения. «Это темная лошадка, всякое может быть», – говорил он на факультете. Это была безобидная ложь.

Уинтер понимал, что в Стилуотер в Оклахоме, а равно как и в Эймс в Айове, он никак не сумеет перетащить всю старую клетку с ее длинным туннелем. «Там, – говорил он, – у них есть свои собственные туннели. – И он трепал ребят по их косматым головам. – Классные туннели, очень надежные».

Мне было интересно заглянуть в его туннель – извилист ли он? Какой длины?

Но именно Эдит пригласила нас в тот первый вечер на ужин. Ее цели были ясны: она хотела поговорить со мной о писательстве. В свои тридцать она все еще никак не могла разродиться романом, но ее рассказы – в основном о частных, скрупулезно прослеженных житейских взаимоотношениях – публиковались главным образом в небольших журнальчиках, а один даже как будто в «Харперс» или «Атлантик». У нее было заведено ежегодно посещать писательский семинар, хотя получить степень вовсе не стремилась. Она еще индивидуально занималась с кем-нибудь из писателей, работавших в университете. Но не со мной; я числился на историческом факультете и сказал ей, что никогда не вел писательского семинара и никогда не хотел. Впрочем, она так интересно рассказывала о своей работе, что я согласился кое-что посмотреть. В последние два года в университете работал знаменитый Хелмбарт, но Эдит сказала, что никогда не любила ни его самого, ни его книг. Я признался, что мне приятно это слышать. Хелмбарт с его надменным менторством в области так называемого «нового романа» вызывал у меня тошноту. Мы с Эдит были единодушны в том, что если предметом художественного произведения становится сам процесс его создания, интерес к нему падает; нас, конечно, интересовала проза, но не та, где предметом прозы становилась сама эта проза.