John Irving - Семейная жизнь весом в 158 фунтов

Утч съехала с квартиры на Швиндгассе, но белье в стирку все равно приносила старой Дрексе Нефф, хотя это было ей не совсем по пути. В своем новом жилище, в Studentenheim [5]на Крюгерштрассе, Утч чувствовала себя счастливой, потому что впервые в жизни люди не говорили о ней как об «этой, кто она там, кудашвилиевской» или как о русской шпионке. Не прошло и трех месяцев после ухода русских, как Утч осознала свою привлекательность. Она поняла, что можно позавидовать такой, как у нее, груди, но надо научиться правильно ее «подавать». Она поняла, что ноги – самая невыигрышная, «крестьянская» часть ее тела и нужно научиться их прятать. Она поняла, что любит оперу и музеи – благодаря Кудашвили, – что одевается странно, тоже, видимо, благодаря его воспитанию. В школе, ставшей впоследствии частью Дипломатической академии, она числилась среди лучших учеников, но временами, когда не было писем от Кудашвили, подумывала, что хорошо бы иметь вторым языком не русский, а английский или французский. Больше всего ей нравилось одной бродить по Вене; она поняла, что ее предыдущие впечатления от города искажались самим фактом присутствия рядом с ней людей из компании Бенно Блюма. Она вовсе не скучала по ним, в особенности по своему последнему сопровождающему – лысому коротышке с дыркой в щеке. Эту дырку, похоже, оставила какая-то огромная пуля; но если это и в самом деле было так, то предполагалось и выходное отверстие. Оно отсутствовало. Кратер размером в пинг-понговый шарик, зиял под глазом как дополнительная глазница, по краям серо-черно-розовый и такой глубокий, что дна, если можно так выразиться, разглядеть не удавалось. Кудашвили сказал, что этого человека пытали во время войны электродрелью и что дырка в щеке – лишь одна рана из многих.

Получив свободу, Утч стала читать не только прокоммунистические газеты, но и многое другое. Каждую неделю публиковали что-нибудь про банду Бенно Блюма; каждую неделю ловили какого-нибудь приспешника. Популярность «мальчиков» Бенно могла сравниться только с популярностью не пойманных палачей и любителей опытов из лагерей смерти. Никакой ностальгии по своим бывшим защитникам она не испытывала.

Не скучала она и по Кудашвили, отчего чувствовала себя виноватой, и свои еженедельные походы в советское посольство совершала с некоторым беспокойством, хотя и подписала уже к тому времени все бумаги, необходимые для иммиграции, а также несколько раз клятвенно заверяла, что является членом коммунистической партии. Она допускала это, но однажды ей пришло в голову, что она собирается в Россию только ради Кудашвили, а не ради себя самой. Вот что удивительно в Утч: она ни разу даже не подумала о том, чтобы не поехать. Кудашвили любил ее и взял на себя ответственность за ее судьбу. Он не оставил ее в Айхбюхле, он не бросил ее в приюте среди тех детей с пустыми лицами; она была ему обязана.

Я не думаю, что Северин когда-либо понимал уникальность Утч. По ее мнению, делать что-либо из чувства долга – абсолютно естественно. О том, чтобы не делать, – и думать нельзя; при этом недопустимо жаловаться. Но ты свободен, только если никому ничего не должен. В свои семнадцать Утч была несвободна; но она не думала, что стоит себя жалеть из-за этого. Она все больше и больше любила Вену, но по первому зову Кудашвили уехала бы в Россию.

Свободу ей дали жители Будапешта. 25 октября 1956 года рухнуло много людских надежд. И хотя Венгрию от нацистов освободила Россия, венгры не считали, что должны отдать свою страну русским. Сама же венгерская революция была чем-то странным для Утч: с ее своеобразным взглядом на жизнь идея «смерть за свободу» представлялась ей как потакание ужасным желаниям. Она испытывала смятение при виде потока беженцев через границу – нескончаемого, как во время войны. В Вену, несмотря на заграждения из колючей проволоки и минные поля, перебралось сто семьдесят пять тысяч венгров.

Поток этот не иссяк и двумя днями позже, когда Вена впервые отмечала День Республики – первую годовщину ухода оккупационных войск. Кудашвили к тому времени уже целый год находился в России.

Через неделю после того, как Австрия отпраздновала свой первый День Республики, Утч отправилась в русское посольство и обнаружила, что все ее иммигрантские бумаги возвращены с запретительной резолюцией. Она попыталась узнать причину, но ей ничего не объяснили. Она вернулась в Studentenheim и написала письмо Кудашвили. Долгое время от него не было вестей. А вскоре она получила записку из русского посольства от М. Майского с предложением повидаться.