Михаил Сергеев - Последний мужчина

— продекламировал Сергей. — А это уже покушение на само сатанинское начало. Его природу. Какое раскаяние у демона? Но самое страшное — слова. Ведь «В начале было слово» — говорит Библия, не так ли? А значит, даже произнесённое в мыслях, оно порождает изменения во всём. Даже в прошлом. Такова его сила. Всесокрушающая. Волей-неволей поверишь, что придётся ответить за каждое праздное слово. Я уже не говорю о мерзких и гадких.

— Верите в рождённую мыслью материю?

— В это верят эзотерики. А вы тоже думаете, что материальное опаснее? Демоны-то плоти не имеют. Они ангелы, ангелы, дорогой Василий Иванович! Только падшие.

— Так вы считаете, Лермонтов как-то повлиял на их суть?

— Будем говорить прямо — породил новый тип. Раскаявшегося. И описал попытку взлёта. А если так, более заклятого врага у сатаны среди рода человеческого тогда не было.

— Мне кажется, исключений тут нет. Все демоны — злые духи, но к чему вы?

— Я допускаю, что демоны — не только падшие ангелы, но и некоторые из людей, заслужившие такое право ещё на земле. Поэтому исключения есть.

— Браво, браво, — хозяин кабинета похлопал в ладоши. — Спасибо за новость, — добродушно добавил он. — Но демон-то поверженный!

— Самим сатаной. Здесь Лермонтову не удалось.

— А может, не дали? — Меркулов сделал одобрительный жест рукой, словно показывая, что принял правила игры в предложенной теме.

— Может быть. Во всяком случае, ясно, что поэт не видел другого исхода, — Сергей с недоверием глянул на него.

— Или не дали увидеть?

— Вполне вероятно. Тогда, выходит, сатана начал брать над ним верх. Что и сегодня сплошь и рядом.

— А не допускаете варианта попроще? Невозможно, и всё. Не сделать из демона ангела.

— Возможно. — В голосе Сергея послышалась твёрдость.

— И знаете как?

— Знаю.

— Ну, вы, батенька, даёте! — Меркулов резко встал и, пристально посмотрев на гостя, направился к окну. — Так, может, и Лермонтов увидел сверхдерзкое?

— Потому и убили.

— Думаете, тёмные силы?

— Если они — то убили. А если другие взяли жизнь — то спасли от падения. Когда знаешь и указываешь такому существу путь наверх, то сам неизбежно падаешь. Плата. А забирают, чтобы спасти.

— Но подхватывают не всех?

— К сожалению.

— И есть примеры?

— Мне жаль Кандинского. Его «Дома в Мурнау». Он ведь не сразу свернул к беспредметному искусству. — Сергей помолчал. — Скрябина. И Леонардо. Очень жаль.

— А как же «Тайная вечеря»?

— Тьма не отпускает художника, не даст почувствовать божественного. Вот Скрябин… всю жизнь посвятил написанию своего евангелия от музыки. Как и Лев Николаевич.

— Наверное, все-таки наоборот — евангелие от Скрябина… в нотах?

— Неважно, — равнодушно махнул рукой собеседник. — И ведь преуспел. Его мятеж до содрогания напоминает тот, первый в истории мироздания. Послушайте «Поэму экстаза». Это же вопль известного библейского персонажа!

— А как же заключительные строки поэмы: «И огласилась вселенная радостным криком: «Я есмь!»?

— Он и есть, сам Скрябин. Только не «радостный крик», а вызов! Что до Леонардо… в «Вечере», ну, что в «Вечере»… правильно представленная глубина перспективы. Свойство чисто человеческое. «Правильность» как результат разумности. Гениальной, но разумности. Гениальный, но холод. Это не Рафаэль. Благоговение и перспектива — суть духовное и материальное, высшее и низшее, горнее и людское. Рафаэль замер в изумлении от величия Создателя и попытался их соединить, поверив в своё подобие. Был услышан. И тепло руки Его он точно ощущал на своей, державшей кисть. Чего не испытал Леонардо. А может, и не хотел… Ни мышцы, ни скелет, ни перспектива. Другое занимало, звало его… — Сергей вздохнул. — Даже судьба фресок да Винчи не случайна… Не прошло и двух лет, как сам пришёл в ужас от страшных изменений, постигших творение. Реставрировать пришлось при жизни. Затем заливший стену знаменитый потоп. Так что мы и видим-то не то, что состоялось. Потому и можем разглядеть лишь золотое сечение да академичность композиции. Прямо трактат о «правильности» изображения предметов. Чистейший материализм. Без примеси духа. Впечатление, что художник поставил цель превратить творчество в науку, а его последователи завершили работу. Понимаете? Ра-бо-ту! А разве случайно выбран доминиканский монастырь? Именно остервенение доминиканцев привело к инквизиции. Когда они приговаривали тысячи к «самому милосердному наказанию и без пролития крови» — так и писали в приговорах! Что означало сжечь живьём.