Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

Алик Чайко был человек спокойный, незлобивый, к несчастью, крепок и широк в плечах. У него тоже не было отца, хотя позже отец появился, но не новый. Семён Петрович выплыл из небытия.

Алик Чайко жил как-то сам по себе, с приблатнёнными вовсе не знался, со мною дружил. Еще дружил он с Вовкой Первезенцевым, только было невозможно понять, как именно Алик с ним это делал. Вовка Первезенцев все годы немалой уже своей жизни всё время молчал. Когда его вызывали на уроке, он молча выходил к доске и молча стоял без выражения лица.

— Что, не выучил? — бывало, спросит учительница.

Первезенцев молчит.

— Но ты учил?

Он молчит, не меняя на лице отсутствия выражения.

— Чего же ты молчишь?

Молчанье.

— Скажи хоть что-нибудь!

Долгая-долгая пауза. Первезенцев оделся камнем, и вот уже медленно всё кругом каменеет.

— Хор-р-шо, сад-дись, — с трудом, кроша камни во рту, проворачивает два слова учительница.

Зато и двоек у Первезенцева было меньше, чем у меня и Алика.

Алик жил на Жуковского, во втором этаже, в нескончаемо длинной квартире со множеством жителей женского и мальчишеского пола, но отчего-то так выходило, что все они между собою были свои. Я много лет бывал в этом лабиринте, но так и не смог уразуметь загадочного его устройства и даже не научился самостоятельно оттуда выходить.

К шестому классу, повторюсь, был Алик крепок и широк в плечах. Поэтому, когда на переменке Дронов — просто так, скучая, и не очень сильно — коленом ткнул Алика пониже пояса, Алик Дронова двумя руками оттолкнул.

Сверкнула бритва, и Дронов Алику перекрестил лицо. По счастью, Алик успел закрыться ладонями. Он показал мне потом располосованные руки. Мы с ним поговорили. Но сделать было ничего нельзя.

Потом, с годами, драки в жизни в моей стали реже, ведь я не любил это чистой любовью, оттого, наверное, и приучил себя задерживать возникновение драки до той поры, пока она, недостаточно вспыхнув, сама по себе затухает.

А много лет спустя, уже в армии, на третьем годе службы, случилась такая история.

За расположением нашего полка было обширное поле, вернее, пустырь. Он примыкал к дороге, ведущей в эстонский городок Тапа. У дороги стояла казарма стройбата, а немного в стороне от этой казармы, поближе к нашей территории, стройбатовцы соорудили для себя танцплощадку. Вечерами там играла музыка, приходили девчонки. Это было так близко от нас, что не считалось даже самоволкой, но ходить туда было слишком опасно. Стройбатовцы могли не только что побить или просто покалечить, — могли и убить.

Был у меня тогда один дружок, вернее, не дружок, а так, коллега… Он был писаришка штабной — нахальный, в пьяном виде наглый и совершенно дурной. Звали его Ральченков. И мы с ним считались дружками.

Одним прекрасным летним вечером сказали мне, что мой дружочек Ральченков напился и двинулся на танцы к стройбатовцам. Я сразу кинулся его догнать, но пока добежал, всё, что и должно было случиться, ещё не случилось, но уже начиналось. Ральченков размахивал руками и чего-то пьяно орал, а десяток стройбатовцев в зловещем молчании уже вокруг него сомкнулись.

Моего появления, конечно же, никто не ждал. Я, неожиданный, выдернул его за руку из кольца, успел пробормотать, что всё, мол, в порядке и я его отсюда увожу… Стройбатовцы на одну только секунду удивились и тем промедлили, а мы уже бежали (хотелось бы — быстрее лани), но секунда прошла, и я услышал за самой спиной топот множества сапог и хриплое дыхание людей, решившихся только на последнее. Мы ещё бежали, но я уже знал, что нам не уйти и что вот сейчас нас будут убивать.

Я обернулся. И я им сказал. Я совершенно не представляю, что я им сказал. И как вообще я смог начать хоть что-то говорить. И когда говорил, никак не понимал, что именно я говорю. Но я нутром, наверное, ощущал, что пока я говорю, нас ещё не убивают.

Оказалось, у них был вожак, и ему подчинялась стая. Мне кажется, что говорил я долго. Когда я всё же замолчал, вожак велел отпустить Ральченкова (но чтобы он здесь больше никогда не появлялся), а мне пожал молча руку, большой, ладный, черноволосый и красивый, и так сказал:

— Я здесь старший. А ты теперь мне будешь друг. И пусть все это знают. Ты приходи сюда, когда захочешь, тебя никто и никогда не тронет.

Ральченков дожидался меня в отдаленье, уже в полутьме. Оказалось, что у него в кармане галифе сохранилась бутылка водки.

— На, выпей, — сказал он мне.

Тут я заметил, что меня всего безудержно трясёт. Зачем-то я спросил, есть ли стакан, а дурак Ральченков расстегнул ремень и бляхой отбил горлышко бутылки. Стараясь не поранить губы, я припал к рваному отверстию, но допил не до самого дна: там болтались осколки. Ральченков зажёг мне папиросу, и мы двинулись к себе. Ни сразу, ни через полчаса, ни через час, ни после я не почувствовал никакого опьянения.