Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

А может, зря о молодом директоре я так сказал недобро? К тому времени как мы показали ему оформление книги Бека, ведь он ничем дурным себя не проявил. И отношения с ним были неплохие. Да, неплохие. Вполне хорошие. Вот только лишь одно: он был меж нас не свой . Да, вот, пожалуй, только в этом всё и дело. А так-то всё отлично. Про молодость и элегантность я уже упоминал. И что он книги все на свете прочитал. Он Достоевского читал, но с отвращением. А Пикуля — любил. К тому же он рисовал. Стишок для случая мог сочинить, и с рифмами. И главное, что был он необычен. Я ещё в Комитете заметил, что Алексей Филиппович не походил на других. Выделялся. Чем выделялся, я тогда об этом не задумывался, знакомство было между прочим. Теперь же, непосредственно общаясь, я разглядел его внимательней.

Увидел я, что он высок, могуч. Однажды мы с ним в дружеской беседе коснулись темы драк, и он мне рассказал, как некогда кого-то поднял и бросил о землю. В это верилось. Могучей была и его голова — красиво круглая, с высоколобым черепом. Волосы вот только жидковаты, он мне не то чтобы завидовал, но часто восхищался седой моею шевелюрой. Большие и красивые глаза его прекрасной формы. Широкие уверенные скулы. Нос гармоничен.

Но вот красивые глаза… Потом я к ним привык и более о них не думал, но, вспоминая, вынужден сказать… Нет, нет, в них не было изъянов. Там… косоглазия и прочей чепухи. Он этими глазами на собеседника так прямо и смотрел, но отчего-то так казалось, что Алексей Филиппович глядит куда-то мимо. То есть контакта душ никак не возникало. Не знаю, внятно ли я это рассказал.

Ну и последнее. Скажу я о его улыбке. Он улыбался часто и охотно. Но может быть и неохотно. Но широко. Улыбка возникала как-то вдруг, как будто где-то нажималась кнопка. Было в этом что-то такое японское. Во всяком случае казалось, что свою улыбку Алексей Филиппович отработал перед зеркалом и применял, когда почитал её уместной и необходимой. Или когда он ею заменял недостающие слова. Но, пожалуй, скорее всего, улыбка такая сложилась где-то там, в комсомольских джунглях, под влиянием природных условий. Ведь сказал же как-то Фазиль Искандер: «Иногда люди улыбаются друг другу, чтобы соразмерить клыки».

Чего же это я подробно так портрет директора пишу? Да оттого, что мало было бы мне просто лишь сказать, что был наш Алексей Филиппович необычаен.

Меня все никак не могли успокоить его отношения с книгами. Ну, хорошо: не все Достоевского любят. И даже те, которые ценят, любят не обязательно… Но Пикуль?! И вдруг я вспомнил.

Когда я был в «Книге», еще до Курилки, ко мне как-то пришел незнакомый человек и предложил для печатанья поэму. Звали его Андрей Карпóвич, и был он в молодом и зрелом возрасте мужчины. Поэма оказалась не слишком большой, и я взялся ее прочесть. Она оказалась, может быть, и хороша, но очень уж умна и тяжела, и называлась «За пределом». Читателя ее совсем не ощущалось. Всё это автору я вежливо и высказал при следующей встрече. Он рукопись забрал. Но вот чего я еще о рукописи не сказал: поэма имела прозаическое предисловие, там было несколько чрезвычайно любопытных мыслей. Одну из них я для себя выписал и вспомнил о ней, когда размышлял об этом удивительном человеке по фамилии Курилко. Вот что относительно Алексея Филипповича я повторил бы вслед за Карповичем:

«… он хочет, чтобы книга лишь „пополняла багаж“, а не ударяла в самую середину естества… Так он может прочитать тысячи книг, и они не сделают его просвещенным… Человек ни за что не хочет отказаться от себя прежнего, вот в чем дело».

А тем временем подоспело пятидесятилетие Высоцкого. И как раз 25 января, в день юбилея, в «Книге» устроили премьеру «Я, конечно, вернусь».

Кравченки в издательстве уже нет. Он, мятежный, всё искал, куда б взлететь повыше, и долго бил крыльями, высматривая нужную верхушку, да ландшафт на глазах менялся. Присел, где пришлось. А в «Книге» была его сила. Мне жаль. Теперь здесь живут чужие господа. Меня, правда, вспомнили.

Праздник был тих и скромен. Никаких знаменитых друзей. Только Крымова как составитель, зато из Парижа прилетела Марина Влади. Они вдвоём и сидели на маленькой сцене. Потом из милого, уютного «книговского» зальчика вызвали меня. Я стоял между стульями Натальи Анатольевны и Марины и просто рассказывал, как всё было.

… Когда рукопись была готова, я взял её домой, чтобы ещё раз просмотреть. Потом захотела прочитать Ирка, а я лёг спать. Утром вышел на кухню, там горела уже ненужная настольная лампа. Ирка от последних страниц подняла на меня лицо, залитое слезами: