Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

Спустя много лет, когда Марат Васильевич стал президентом Ассоциации книгоиздателей, а я уже работал в издательстве и виделся с бывшим грозным своим начальником приватно, я сочинил к очередному его дню рождения подобие мадригала, где воспомнил первое появление Марата у нас:

Отношения наши к этому времени вполне сложились устойчиво-дружественными, и Марат Васильевич принял моё сочинение весьма благосклонно.

Ну а тогда, в первые дни его явления народу, признаться, было страшновато. Он отдал своему секретариату несколько коротких отрывистых распоряжений по поводу ведения дел, среди которых было и такое:

— Чай я пью индийский, со слоном. Если возникнут трудности с приобретением, я скажу — где и у кого для меня всегда можно купить.

Прежний наш начальник после каждого заседания коллегии (высший орган Госкомиздата, как и всякого министерства, где по слову председателя или министра принимается коллективное решение) собирал всех сотрудников главка у себя в кабинете и подробно пересказывал все принятые решения и вообще, на что теперь следует обратить внимание. При этом наш добрый начальник очень задушевно выражался:

— И было вот что решёно…

— И внимание вот на что обращёно…

А курящие в это время могли курить, но всё же начальник ласково просил их при этом не сыпать пепел на пол.

И вот прошла первая коллегия при Марате Васильевиче. Секретарша обежала отделы и объявила совещание у начальника главка. Мы все привычно двинулись к назначенной минуте и точно в срок вошли в кабинет тихой, робкой толпой.

Марат Васильевич вскинул министерские брови свои:

— Это что? Зачем?!

— Так совещание же…

— Так! Всем покинуть кабинет. На совещания являются начальники отделов и мои заместители.

И мы ушли, как торговцы, изгнанные из храма.

Теперь скажите, могла ли Алла Кузьминишна, живущая в главке, как в доме родном, могла ли она — вся патриархальность и старосветскость — могла ли понравиться Марату Васильевичу? Нет, увы, не могла, да и какое там понравиться . Марат Васильевич сразу ощутил полную её чужеродность и стилистическую свою с ней несовместимость.

Вы скажете: но ведь Алла Кузьминишна и Марат Васильевич — люди одной системы! Так, да не так. Если систему уподобить стихии, ну, скажем, водной, то Алла Кузьминишна в ней рыба, а Марат Васильевич — пловец. Она в этой стихии просто существует, а он, стремясь быть первым на финише, совершенствует стиль.

Мои же отношения с Маратом Васильевичем тоже не сразу сложились ровным и блестящим паркетом (как выразился в сочинении на вольную тему мой ученик вечерней школы о своём жизненном пути).

Самое тяжёлое было провести через Марата Васильевича подготовленное официальное письмо, обзор литературы или фрагмент доклада высшего руководства. Марат Васильевич безжалостно черкал мой текст и выражал решительное недовольство, но никогда не давал понять, чего же он на самом деле хочет. Однажды в обзоре литературы по какому-то марксистскому вопросу я выразился, примерно, так:

«Хотя разработка теории вопроса является в определённой мере прерогативой центральных издательств…»

Марат Васильевич на этом месте сверкнул очами и грозно провещился:

— Не надо употреблять слова, значение которых вам неизвестно… Прерогатива — это то, что положено мне и не положено вам!

Когда же мне надоело быть так долго битым и я позволил себе отстаивать свой текст, Марат Васильевич рассвирепел. Дело было в его кабинете в присутствии двух заместителей. Я в свою защиту соорудил довольно витиеватое логическое построение, но это окончательно вывело Марата Васильевича из себя. Его глаза сверкнули двумя нестерпимыми молниями, а изо рта вырвалось громоподобное:

— Это что ещё за бюрократические выверты?!

«Сам ты бюрократ», — хотелось мне ответить, но я сдержался и только произнёс:

— Это не я, это вы бюрократ!

И вышел из кабинета.

Один из заместителей выскочил следом за мной и уговорил выпить какую-то таблетку, а через неделю меня назначили начальником отдела художественной и детской литературы.

В курилке юные искатели чинов брали меня за пуговицу и проникновенно просили:

— Расскажи, как ты это делаешь?

Я наивно отвечал, что ничего и никак не делаю… Обижались.