Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

— Откуда тебя знает Пименов?

— Какой Пименов?

— Пименов! Наш ректор.

— А он меня не знает. И я его не знаю.

— Не может быть! Он знает тебя. Иначе чего бы он так в тебя вцепился? И настаивал на двойке… Уж вся комиссия его отговорила. В общем — три балла. Не падай духом. Будем бороться.

Я духом не упал, но духа не было во мне. Я доплёлся до Театральной библиотеки, где в то время служила Ирка, вызвал её, и мы в Артистическом кафе выпили коньяку.

Таковы были предпосылки и окончательные следствия заявления об отпуске на имя тов. Ротенштейна С.М. Так ректор Пименов исправил линию моей судьбы.

Как-то в коридоре ЦИНТИхимнефтемаша ко мне подошёл инженер Семён Львович Фердман и сказал, что ему поручено организовать в институте художественную самодеятельность. Не хочу ли, мол, я принять участие? И я, как старый театральщик, не смог, конечно, отказаться. Потом подумал я, что я не так уж молод и хорошо ли будет мне кого-то представлять на сцене? Я спросил, нельзя ли мне выступить с чем-то своим, и Семён согласился.

Тогда я быстренько сочинил рассказ, который начинался так:

«Ванька Жуков, младший научный сотрудник исследовательского института, отданный на две недели в колхоз…»

Ванька у меня писал директору института и жалобно просил:

«Заберите меня отсюдова за ради Христа! А я в общественной жизни участвовать буду. И за пивом могу…»

Это было настолько всем близко, что успех меня постиг — оглушительный. У меня просили переписать, я давал, и очень скоро в Литгазете, на 16-й полосе, появился этот рассказ в чуть изменённом виде и за подписью какого-то Дворцова. А тогда, сразу же, Юрий Михайлович Котелевский, начальник отдела насосов, уговорил меня участвовать в стенгазете. И я стал участвовать в такой безумной степени, что, когда вывешивался свежий номер, вокруг собиралась толпа, а через полчаса газету снимали и несли в партком на разборку.

А с Фердманом мы делали потом такие спектакли (я сочинял, он ставил), что к нам на вечера ходили люди из иных контор, в немалом числе разбросанных по окрестностям Лужников.

Так я исполнил пожелание председателя месткома и стал заместо аспирантуры участвовать в общественной работе.

Семён же через недолгое время в свои сорок с лишним лет наконец-то бросил инженерство и ушёл в профессиональный артистизм. И стал Семён Фарада.

В сентябре 1961 года вместо начала второго курса нас послали в колхоз, а Ирка на это время задержалась в Риге у моей второй, то есть будущей тёщи. Мы жили в деревенской избе, и старуха-хозяйка нам варила. Пока мы завтракали чем Бог послал, она затапливала русскую печь, ставила на огонь здоровенный чугун с холодной водой и сразу кидала туда по мере некоторого нарезания картошку, мясо, капусту, лук, морковь и всё, что попадалось под руку, а когда мы приходили обедать, снимала чугун с огня, ни разу перед тем в него не заглянув. В первый наш обед, помня, что утром в чугун был опущен здоровенный кусок телятины (это всё колхоз нам выдавал), я приготовился делить его на равные порции, но лишь коснулся ножом этого нечта , как оно всё сразу расплылось каким-то серым киселём…

23 сентября, к вечеру, мной овладело беспокойство, и я отправился в центральную усадьбу звонить в Москву. К телефону подошла соседка и сразу мне сказала:

— Поздравляю, папочка, с дочкой! Назвали — Наташа.

Вообще-то в этом случае я думал назвать Оксаной, но, видимо, не успел сказать об этом жене. Но не о том я думал. Я шёл в свою деревню и улыбался как дурак. Отворивши дверь избы, я встал под притолокой, и так стоял и улыбался, теперь уже как идиот.

— Что? Что?! — мне закричали, о чём-то, кажется, догадываясь.

— Дочка родилась…

Тут девки завизжали и прыгали вокруг меня. Ребята же, напротив, призадумались. Об чём подумать — было. Накануне, ни с того ни с сего, спонтанно случилась у нас гулянка, и все наличные деньги были спущены. Как быть?

И тут на середину горницы выходит Владик Сукачёв. В его руке вполне приличный плащ.

— Пропьём! — он говорит.

И пропили. И так меня любили и ласкали. А девки все смотрели на меня безумными светящимися глазами и только повторяли:

— Ну, Кабанов…

А утром я ушёл в Москву.

От деревни до шоссе, где остановка автобуса, идущего до Чехова, всего-то было с километр. Автобус как раз подошёл, и деньги у меня, конечно, были — пятак на метро. Автобус же стоил пятнадцать копеек. До Чехова, до электрички, где можно ехать без билета, было двадцать восемь километров. И я пошёл пешком.