Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

Михал Палыч даже немножечко воскликнул:

— Так прямо и говорит: плохо. И правильно!

На что Юра Коваль возразил:

— Так ведь говна не держим!

А потом пришёл Юлик Ким. Он хлопнул стопку и… И началось. Да что об этом говорить. Все знают. Но всё-таки вот так, не в записи и не с эстрады, а рядом, за столом… Неописуемое наслаждение. А Михал Палыч утирал счастливые слёзы, махал рукой на Кима и повторял:

— У, противный… Противный!..

О чём это я? Да об экзаменах же.

Реферат я подал форменным путём, и оказалось, что подано их шесть, а место на кафедре русской литературы одно. Тогда они провели конкурс рефератов и четыре отсеяли. Двух оставшихся претендентов пригласил для беседы профессор Кирпотин.

Второй претендент был, конечно, первым. Звали его Гейдеко. Он был хоть моложе меня, зато окончил этот самый Литинститут и давно печатался как критик. А я был полное никто.

Однако Валерий Яковлевич заговорил с нами в равной степени доброжелательно-сердито, посетовал, что рефераты наши — не того , могли бы быть и лучше (но всё в равных долях), а затем сделал нелогичный вывод, что хочет взять нас обоих, второго места он добьётся, и пусть мы спокойно сдаём экзамены, поступим оба.

О, как я сделался взволнован!

Я понял главное, что это ведь не то что не школа, а даже и не институт, где мало всё от школы отличалось. Тут нужно воспарить! И я ввинтился в монографии. Бог мой, как тяжко было обнаружить, чем отличаются Бурсов от Храпченко и прочие от прочих! Но я старался и что-то находил.

Я был в отличной форме и взял билет. В нём было: «Проза Лермонтова» и «Роман Л. Толстого „Война и мир“». Мне даже сделалось нехорошо от счастья, потому что — вы не поверите, — но я читал прозу Лермонтова, и я читал роман Толстого. Я знал про это всё, поэтому не знал, чем заняться во время подготовки. Потом я понял, что надо выстроить фабулу. Необходима первая фраза. Она решает. Для прозы Лермонтова фраза была. И была кульминация: незадолго до этих событий в «Новом мире» появилась статья Игоря Виноградова «Философский роман Лермонтова»… Вот о том, как я постигал и как понял эту статью, а за нею и прозу Лермонтова, я и расскажу изумлённой комиссии. А с Толстым — ну, как Бог поведёт. И я стал слушать ход экзаменов.

А происходило нечто необыкновенное.

Экзаменовались на разные кафедры, но ход экзамена был один, и удивительный. Экзаменующийся бойко произносил несколько вполне школярских фраз, а затем его спрашивали:

— Сколько монографий вы прочитали по этой теме?

— Около двадцати.

— Около?

— Нет, точно двадцать!

— Ну, молодец. Пятёрка!

Дюжий, ражий блондин экзаменовался на кафедру советской литературы. Когда обычная церемония закончилась, ему был задан коварный вопрос:

— Вот вы поступаете в аспирантуру по кафедре советской литературы. Вам двадцать шесть лет. Ведь это немало. А каков ваш личный вклад в советскую литературу?

Он, молодец, не растерялся:

— Я опубликовал двадцать рассказов и пятнадцать статей!

И был озарён улыбкой вопрошающего. Отлично!

И тут выхожу я.

И начинаю:

— Арусяк Георгиевна Гукасова однажды заметила, что, если бы Лермонтов написал одну только лирику, он всё равно был бы Лермонтовым; если бы он написал одну только прозу, он тоже остался бы Лермонтовым…

И только я, с полной грудью дыхания, вознамерился с этого виража красиво выйти на прямую, как меня застопорили в самом начале разгона:

— И вы что, согласны с этим?

Меня мгновенно поразила кессонная болезнь, всё смешалось, но жажда жизни выдавила из уст такое бормотанье:

— Согласен, поскольку, видите ли…

— А как же поэмы?

— Конечно… «Мцыри», да. «Беглец»… Но — лирика!

— А «Демон»?

Тут, незаметно для себя, я стал грубить:

— Ну, «Демон»… Неоконченная поэма, шесть вариантов…

— А драмы? «Маскарад»?!

— Юношеская вещь… наивные страсти…

— Это вы так о «Маскараде»? Ну, хорошо… Переходите к вопросу! Какие монографии вы читали?

— Я хотел бы остановиться на статье Виноградова…

— Ну что — статья? Какие монографии?

— Мануйлов. Он…

— Нет, вы перечисляйте! Сколько монографий?

— Мануйлов…

— Достаточно. Второй вопрос. Какие монографии?

— «Война и мир» в трактовке Бурсова…

— А ещё?

— Храпченко же полагает…

— Не надо! Вы перечисляйте! Сколько монографий прочитали?

Я замолчал.

— Достаточно. Идите!

В комиссии было человек пять или шесть. Экзаменовал меня только один. Лицо его мне не запомнилось. Я вышел и на лестнице закурил. Через минуту ко мне выскочил Михал Палыч Ерёмин изменившимся лицом.