Дмитрий Березин - Пару штрихов тому назад

– Я готов, – с трудом вымолвил Художник, краем глаза посмотрев на Лукаса.

– Вы правы, мне нужно дослушать рассказ до конца. Я так и не понял, почему все происходит именно здесь и именно со мной, точнее, с нами.

– Ты снова забегаешь вперед, – грустно сказал старик. – Но меня радует уже то, что ты готов меня слушать не потому, что об этом тебя прошу я, а из-за того, что ты сам пытаешься во всем разобраться…

Старик не договорил. В дверь замка с силой постучали. Старик и Лукас задрожали, вскочили и в панике помчались куда-то вглубь замка. Вскочил и побежал вместе с ними и Художник.

– Что такое происходит? Кто там? – на ходу спрашивал он.

– Молчи! Ни звука! – с яростью шептал ему старик, а Лукас на бегу погрозил кулаком.

Замок оказался гораздо более просторным, чем это казалось Художнику. В самой дальней его стене оказался узкий проход, а за ним – не менее узкий коридор, заканчивавшийся лестницей, которая вела вниз, откуда сильно пахло сыростью. Стены были увешаны паутиной, которая свисала с каждого, даже совсем небольшого выступа.

– Сюда, – прошептал Лукас. – Только тихо, очень тихо.

Сзади снова послышался стук – на этот раз от стука замок вздрогнул, что-то даже заскрипело.

Лукас буквально толкнул Художника на лестницу, а сам осмотрелся и сдвинул к лестнице каменную плиту, точно такую же, какие были на могилах у стены. Спускаясь вниз в полной темноте, наощупь, Художник услышал, как Лукас сдвинул плиту, накрыв ею лестницу – и даже тот скудный свет от Луны, что попадал в замок через окна под потолком, перестал освещать ступени. Художник остановился, но тотчас почувствовал, что Лукас толкает его вперед.

– Иди быстрее.

Начав считать ступени, Художник сбился на тридцати девяти, услышав где-то позади себя стук и остановившись.

– Не бойся, это там, в замке, сюда они не посмеют сунуться, – уже чуть громче и смелее произнес Лукас. – Иди, осталось немного.

Хватаясь руками за сыроватые стены, Художник сделал шаг вниз. Вопреки предчувствию того, что ступени должны где-то заканчиваться, он понял, что лестница продолжается.

– Просто доверься мне и иди вперед, – шепнул Лукас. – Здесь оставаться нельзя, они могут почувствовать нас.

– Они – это кто? – в ответ прошептал Художник, замерев и не двигаясь.

– Тебе пока не нужно этого знать, к тебе пока что это не имеет никакого отношения. Просто иди, или я снова тебя ударю. Извини, иногда совсем не могу себя сдержать.

Еще несколько десятков ступеней – и Художник ступил на что-то мягкое, очень холодное и сырое. «Земля, – сообразил он, – но мне казалось, что это подземелье, и пол здесь каменный». Художник осторожно двигался в полной темноте. За спиной тяжело вздыхал Лукас – ему не терпелось закончить спуск и, наконец, почувствовать себя в полной безопасности.

– Эй, не наступи на меня, – раздался рядом чей-то голос, заставив Художника в ужасе остановиться.

– Я… я ничего не вижу, – в словах и в интонации Художника чувствовалась какая-то подавленность, будто был он не в укрытии, а там, где его в любой момент могла настигнуть опасность. – Как я могу идти вперед, если я ничего не вижу? Здесь есть стены? Где мы вообще?

Кто-то резко схватил Художника за руку – от неожиданности он даже вскрикнул.

– Ни звука! – приказал старик. – Они могут услышать. Нельзя чтобы они знали, что мы здесь, иначе до нас доберутся.

– Но… – хотел возразить Художник, но старик его оборвал: «Ты не находишь свое поведение глупым? Кому и что ты пытаешься доказать? Изволь дослушать до конца!»

Ноги Художника уперлись во что-то твердое, какой-то длинный деревянный стеллаж. В отличие от земли, источавшей холод, дерево казалось теплым. Старик снова дернул Художника за руку – и он сел. Совсем рядом послышался шорох – Лукас тоже присел.

Они не видели друг друга. Темнота для Художника была настоящим наказанием: если быть честным до конца, то он ее немного побаивался. Обстоятельства и вся обстановка стократно усиливали этот страх – Художнику стало не по себе.

– У нас много времени, они уйдут нескоро, слушай, успею рассказать тебе все до конца, все как было, – старик снова откашлялся, он вел себя так, что у Художника создалось впечатление, что такое бегство, сидение неизвестно где, в сырости, холоде, пыли и темноте давно вошло у старика в привычку. Художник закрыл глаза и приготовился слушать. Вглядываться в абсолютную темноту было больно, глаза начали слезиться от напряжения. И это напряжение было излишне: никаких шансов что-либо разглядеть не было.