Елена Колядина - Под мостом из карамели

– Один мой коллега из нашей старой журналистской гвардии провёл расследование… – угрожающе начала бабушка.

– Только давай без скупки краденого, – перебил её папа.

Бабушка оскорблённо замолкла. Её нервы были измочалены затеянным папой ремонтом квартиры, который бабушка называла «реставрация со сносом».

– Мой стиль – перфекционизм, – утомлённо говорил папа бабушке, корившей его за затянувшийся разгром.

Вообще-то это была именно бабушкина квартира, когда-то она уступила просторное жильё папе с Летой, а сама переселилась в их блочную однокомнатную, которую, в зависимости от настроения, называла то «вашей мышеловкой», то «куриной гузкой»: «Живу в вашей мышеловке, и я же ещё и плохая!». И вот теперь её законное жилье громили, не спросив фамилии собственника. Папа запланировал интерьер, в каковом прямые линии должны сочетаться с новым пришествием барокко. Возле стеклянной душевой кабины в виде небоскреба уже стояла ванна на золоченых драконьих лапах, – всё в полном соответствии с дизайн-проектом, который папа в смелом творческом замысле назвал «Апокалипсис преображения».

Конец света в основном затронул гостиную, холл и кухню, Лета отбилась от долгого присутствия маляров в своей светёлке подготовкой к экзаменам за девятый класс. Вообще-то Лета хотела, чтобы в её комнате был возведён лабиринт, но раз папа против, ей совсем никакого ремонта не надо! В первой четверти десятого класса она ещё один раз напилась и один раз сбрила брови. А в конце второй четверти в гимназию пришел новый учитель истории – аспирант, сотрудник института современной политики и автор популярных книг из серии «Под грифом секретно». Историю Лета сильнее не полюбила. Но в зимние каникулы учитель повёз класс в северную столицу, и на третий день пребывания, после обычного в таких случаях посещения Эрмитажа и прогулки по Невскому проспекту, привёл детей в музей блокады.

Экскурсанты роптали – залы музея напоминали старые декорации в пахнущих пылью тёмных кулисах, – и устраивали броуновское движение. Мальчики хотели идти в фастфуд, есть руками, без тарелок и ножей, и напиваться газировкой, чтобы, наполнившись её газами, взлететь, как дирижабли, оставив внизу родителей и учителей. Девочки жалобно матерились, недовольные срывающимся планом похода по торговым центрам, и вообще, не для того они делали макияж, чтоб бродить среди пыльных знамён и покойников. Экскурсовод изо всех сил старалась завладеть вниманием детей – обрушивала величины потерь, количество сброшенных фугасов и потушенных зажигалок. 900 дней, полтора миллиона, капуста перед собором. Мальчики норовили оседлать немецкий мотоцикл с коляской. Девочки шептались, не касаясь взглядами знамён из плюшевого бархата и подслеповатых газет, доживавших век в собственных снах о войне, как ветераны из разоблачительных репортажей о равнодушных чиновниках.

– 20 ноября 1941 года были снова сокращены нормы выдачи хлеба, – голосом диктора советского радио сообщила экскурсовод. – Воины на передовой стали получать 500 граммов в сутки, рабочие – 250 граммов, служащие, иждивенцы, дети – 125 граммов. И кроме хлеба почти ничего. В городе начался голод.

Мальчики целились в девочек из артиллерийского орудия, найденного поисковиками в болоте.

– В марте 1942 года около тысячи человек были осуждены за каннибализм, – извлекла экскурсовод последний козырь.

Два мальчика, сверкнув брекетами, вцепились в девочек зубами. Лета ударила взвизгнувшую одноклассницу. Учитель ткнул всех, до кого дотянулся, в спины и рюкзаки, и непедагогично пригрозил наказать трудом:

– Каждый будет писать работу на тему обороны блокадного города в годы Великой отечественной войны.

Дети возмущённо зароптали, и потянулись за экскурсоводом в следующий зал. Всех выстроили в ряд перед фотографиями. Заиграла скорбная музыка.

– Смотри, дистрофик! – воскликнул было мальчик, жаждавший острых развлечений, но притих, не ощутив поддержки. Все наконец-то смирились с необходимостью открыться в жалости и безмолвно смотрели на снимок умирающего от голода обнажённого человека.

– Но даже эти 125 блокадных грамм хлеба наполовину состояли из овса, шелухи, целлюлозы, – сообщила, воспрянув, экскурсовод. – Люди пытались есть кожаные ремни, столярный клей.

Лета глядела на витрину, за которой стояли весы с медными тарелками. Точно такие же, с кованой станиной и лебедиными указателями, только чашки были начищены до солнечного блеска, Лета видела в парижской кондитерской, продавец взвешивал на них жевательные конфеты клоунской раскраски. Перед блокадными весами лежал кусок хлеба, тёмный и пористый, как старая пемза, мутные обломки то ли мыла, то ли гудрона, обрезки копыт и осколки вываренных костей.