Виктор Ерофеев - Страшный суд. Пять рек жизни. Бог Х (сборник)

— Что это с ним? — поражается немка.

— Мается, — объясняю я.

Вокруг крик, гам. Все глядят на меня. Монашки расступаются. Входит наш капитан со снайперской винтовкой из ближнего будущего (он купит ее с оптическим прицелом назавтра в Нижнем Новгороде) и его молодой помощник, чернявый черт.

— Похоже на самосожжение, — шепчу я.

Описав в намоленном воздухе мертвую петлю, Спас с треском встает на свое место. На иконе проступают пять глубоких порезов.

— Что есть икона? — надменно спрашивает капитан.

— Откровение в красках, — пожимает плечами помощник.

— Отставить, — иконоборчески хмурится капитан.

— Икона — это русский телевизор, — лыбится моя спутница.

По глубоким порезам, как слезы, течет вода.

— Дайте мне банку, — прошу я.

— Хуй тебе, а не банку, — добродушно ворчит капитан.

— Мне нравится Россия, — сдавленным шепотом признается немка.

После такого признания я не могу не отвести ее в старый купеческий ресторан, с лепниной на потолке и театральными красными шторами. Ресторан (напротив новенького секс-шопа с изображением яблока с надкусом на вывеске) днем совершенно пуст. Завидев нас, официантки, пронзительные блондинки (на Волге все женщины хотят видеть себя блондинками), срочно бегут менять домашние тапочки на белые туфли с длинными каблуками:

— Икры не желаете?

Россия вооружается. Холодный дождь загнал нас с немкой в нижегородский оружейный магазин. На окнах решетки в горошек.

— Как у тебя дома на балконе, — хихикнула немка.

— Нет, у меня в ромашки.

— Почему в ромашки ?

Что мне сказать? Как объяснить ей, что декоративная решетка — это герб моей целомудренной родины?

При входе в магазин мы столкнулись с нашим капитаном и его чернявым помощником. В руках у капитана новенькая снайперская винтовка. Поздравили его с покупкой.

— Люблю иногда пострелять, — сказал он шутливо.

— Мне знакомо ваше лицо, — сказал я любезно помощнику капитана, приглядевшись.

— Не имею чести вас знать, — сухо ответил помощник.

— Постойте, — удивился я, — не вы ли играли в Угличе роль инвалида с медалями?

Помощник смутился и что-то собрался буркнуть, но капитан шутливо уволок его за собой.

— Гондоны тут не продаются! — напоследок все-таки выкрикнул чернявый.

Я купил по сходной цене две ручные гранаты «лимонки» и положил в карманы брюк. Я заинтересовался наручниками и резиновыми дубинками.

— Не заняться ли нам на волжском досуге садомазохизмом? — предложил я со смешком.

Немка взволнованно побледнела.

Погружение на дно местного кабака прошло как нельзя более успешно. Нас окружали мужчины двух основных волжских типов, шатены с усами и светловолосые с лысинами. Низко склонившись над столами и исподлобья глядя друг на друга, они тяжело стонали от счастья.

— Ну, как тут вам у нас? — сердечно сказал губернатор, похожий на только что сделанный, быстро шагающий шкаф. За ним стояли молодые богачи, которые трещали и щелкали от силы своей энергии.

Обрадовавшись свежему виду власти, я стал откровенен:

— Нормально. Правда, ваш Кремль — говно. Одни стены. Никакой начинки.

— В приволжских просторах, — улыбнулся губернатор, — есть ни с чем не сравнимая рассеянность пустоты.

— Прострация? — уточнила немка.

— Торжество близорукости, — продолжал я, не споря. — Человеку с острым умом здесь нечего делать.

Русские ничего так не любят, как пиво с раками. Красные вареные раки пахнут волжским илом.

— У нас в Европе… — важно начала немка. Мы с губернатором не смогли сдержаться и дружно расхохотались.

— У меня капитан банку отобрал, — в конце концов сказал я.

Губернатор глубоко задумался.

— Банки, конечно, склянки, — сказали вслух молодые люди, щелкающие энергией и пальцовкой делающие козу.

— Страна устала от экспериментов, — добавил губернатор.

Рачий белесый сок пьянит и волнует не меньше пива. От первого в своей жизни сосания раков немка, кажется, совсем въехала в Россию. Она погружает в раков руки по локоть. Урчит ее тугой животик. Дело, однако, чуть было не испортил юноша, застенчиво попросивший у меня автограф на салфетке.

— Ваши книги похожи на раскаленный паяльник, который вы засовываете читателю в жопу.

— Будем брататься? — ласково рассмеялся я.

— Каждый писатель подмигивает публике.

— Вот вам автограф, но, ради Бога, не считайте его индульгенцией! — сказал я, подписывая салфетку крепким словом.