Юлий Крелин: Заявление

Хотя чего уж удивляться…

И одновременно на старости лет я влюбляюсь. То ли я не долюбила в положенные для оного годы, то ли на любовь положены любые годы. И это не ново — уже было сказано, что «любви все возрасты покорны».

И любовные перипетии я тебе не буду описывать. Все, наверное, обычно, все банально, все, наверно, как у всех. Но не любовь меня волнует, она есть, и никуда не денешься, она не волнует — она пока радует; волнуют меня Володя и Андрейка. Они не знают и, дай бог, не узнают, но жить с ними в фальши — слишком тяжело для моей седой головы, которую я, разумеется, закрашиваю.

Я пишу тебе про все вроде бы свободно и фривольно, но ты-то понимаешь, чего мне все стоит на самом деле. Ужасно, что Андрюшка растет в фальшивой атмосфере. Он, конечно, ничего не подозревает, надеюсь (надеюсь!); но ложь есть все равно. Она есть, есть, каждый день присутствует дома. (Та правда, к которой я стремлюсь в прокуратуре, слишком хорошо компенсируется той ложью, которую я сею дома. Чем все уравняется?!)

И я так просто и неожиданно свалилась в этот омут.

Ничего не предвещало. Все было спокойно и безоблачно, и вдруг все забурлило, зашумело, затопило…

И впрямь, так не бывает, чтоб все было долго спокойно и хорошо.

Я не пишу ничего о нем. Как я могу его описать? У меня нет слов, не хватает образов, нет и опыта.

Танюшка, это теплое дуновение какого-то могучего экстрафена откуда-то из глубин холодных забот будничного существования, окружавших меня всю жизнь.

Но и с ним я в последнее время не в состоянии ни о чем говорить, кроме моих проклятых судебных дел. У меня всегда накапливается столько слов, пока он вдалеке, пока я еду к нему, пока он едет ко мне, пока мы вместе, но не одни, пока где-то порознь работаем и порознь где-то спим — по своим домам то есть; но вот наконец мы вместе, мы одни, мы получили возможность говорить что угодно… Говорить… И все разговоры про дела. Про те же дела. Что же они меня так давят?! Что ж ничего не остается для жизни?!

Ты представляешь эти разговоры, которые столь причудливо должны обрамлять страсть? Вот так причудливо они и обрамляют. Конечно, добром это не кончится. Да, все это не кончится добром!

О его чувствах, как ты сама понимаешь, я не могу говорить с большой достоверностью. И боюсь, и не верю, и хочу, и все не так, и сглажу…

Я говорю про себя. Моя тема!

Мы с ним бываем у каких-то его знакомых, для каких-то необходимых разговоров, из-за каких-то моих неприятностей. Все окрашено крапивным флером. Как ты думаешь, можно так сказать: крапивный флер? Даже если нельзя: есть радость и есть крапива.

Завел мужик себе радость. Долго ли может так продолжаться?

Танюшка, дома, как ты понимаешь, я бываю мало, во всяком случае меньше, а мои ничего и не замечают. По их понятиям, все идет, как всегда.

Человеку угодить невозможно. Мне бы радоваться сейчас их невниманию. А мне обидно. Пусть сейчас выгодно, а вообще обидно. Кто же я, что же я для них — стол, тахта или стиральная машина, скороварка?! И так, наверное, было всегда, да я не видала. Не глядела.

Или это разная природа, разная биология у нас и у мужиков. Ведь мы, женщины, начинаем чувствовать что-то, когда почти еще и нет ничего; когда еще и ему ничего не известно, у нас уже где-то около желудка начинает скрести, кишками чувствуем. А они?! Им дело подавай. В лучшем случае, конечно.

Так и для него я, скоро, боюсь, стану лишь собеседником для судебно-следственных разговоров. Нутром чувствую… Вот и страшно мне, что когда закончится эта тема, если она кончится для меня благополучно, о чем мы будем с ним говорить?! Мы так привыкли не искать предмета разговора. А ведь без слов дел не бывает.

Ну и выговорилась, выписалась… На целую газету, наверное. И вроде бы легче.

Нет. Не легче.

Целую. Пиши.

Я.

Весна уже явно предъявила свои права, было ясно, что нынешняя зима ушла из города безвозвратно. Снега на улицах словно и не было еще неделю назад, лужи, ручьи неслись по асфальту резво и по-детски. Весенние талые ручьи — это конечно же что-то глубоко детское, веселое, с будущим. В кварталах, где строился хотя бы один дом, эта радостная погода создавала невероятную грязь. Стройки плохо огораживались, заборы вокруг них очень быстро проламывались, — чтоб рабочие подъезды были удобнее с любой стороны и к любому участку работы. Стройка становилась открытой и удобной для ввоза, для входа, даже для воровства, а также для вывоза грязи колесами рабочих машин во все стороны от этого очага зарождения нового. В результате для жителей нормальное передвижение было сопряжено кроме обычных трудностей еще и с непредсказуемыми неприятностями, зависящими от количества машин, потребных стройке, и от пути, который они сегодня вздумают выбрать.