Юлий Крелин - Заявление

— Как это — лукавишь?

— Хитришь. И не только со мной хитришь, но и сам с собой.

— Как это — сам с собой?

— Себе говоришь, что не скрываешь, Себе. Хоть знаешь, что скрываешь.

— Я же сказал, когда испугался.

— Вот и плохо. Когда жизнь тебя схватит за горло, устрашит, тогда, как за спасательный круг, хватаешься за правду. Но уж теперь, раз ты увидел, что правда спасает, пользуйся ей всегда.

— Всегда? Это я подумать должен. Мы в классе про это говорили. Всегда нельзя.

Вот дети и сами уже приходят к относительности в вещах абсолютных. Врать нельзя. И не врать нельзя. Как их направить, как объяснить? Что читать? Как поверить в правду? На занозах многого не объяснишь. Трудно Галине Васильевне.

— Ладно, Андрюшенька. Ты делай уроки, а я займусь рукоделием — чинить твою одежду буду. Ладно? Ты подумай, мы еще поговорим об этом. С папой поговорим…

Каждый занялся своим делом.

Человек часто, делая что-то руками, в то же время думает совершенно о другом. (Кому, как не хирургу Галине Васильевне, должно быть это знакомо.) Впрочем, может, и о том же, но совсем по-иному, совсем с другой стороны, но поди ж ты улови сразу связь сейчас бегущих мыслей и прежде вымолвленных слов… Как в снах порой бывает трудно найти ниточку, связующую ночной морок с прошедшей явью. Но все же она есть всегда. С прошлой, нынешней и даже с явью предстоящей. Да и действительно, многое в будущем случается естественно, логично, но мы осознанно этого не понимаем, не допускаем, а то и не хотим, а в глубине-то, наверное, уже ждем, или боимся, или надеемся, или гоним мысль от себя… Но она-то уже есть… Так можно думать о снах и будущем, если отбросить всякую метафизику из нашей жизни.

Галина Васильевна ушла в свое детство, вспоминала тех, кто ее учил, кто растил, кто советы давал и совестил. И как… Как все было. Что было в жизни, в детстве… Есть ли что сейчас вспомнить?..

«Ничего вроде в детстве у меня и не было. Жила. Росла. Училась. Выучилась. Замуж вышла. Родила. И оперировала. А там уж пошла вся жизнь в работе. И радость в работе, и удовольствия в работе, и вся игра души в работе. Другого не было, а всегда хотелось, наверное. Надо бы и другое знать. Или не помню другого? Надо все, что тебе в жизни отведено, что предписано, предопределено, пережить, пройти и — переходить к иной жизни, жизни для высших удовольствий. А что это?

Удобно мне думать сейчас так.

Не помню других удовольствий. Ничего не помню. Отца — и того не помню.

Помню какой-то разговор об отце. Война идет. Есть хочется. Что говорят об отце — не помню. Помню лишь — стою уперевшись лицом в зеркало на дверце шкафа, глаза скосила вниз и на самом краю поля зрения вижу расплющенный по стеклу свой собственный нос — белую прижатую площадку его, а хочется разглядеть еще и губы — я чувствую, как они распластаны, интересно, такие же они белые? А ниже еще подбородок, а он какого цвета, интересно, — мне не видно, но я ощущаю, понимаю — все распластано по стеклу. (А в другой раз взяла прозрачное стекло, прислонила к нему, раздавила свое лицо им, отошла на шаг от зеркала и все разглядела, все узнала доподлинно. Нос, губы, подбородок — все было белое.) Что же они говорили об отце? Вроде бы он перед войной был на какой-то зимовке. О холоде говорили. Так вроде бы говорили. Не прислушивалась как надо, не поняла, — вроде бы говорили так. Потом война. И не видела я его. О нем говорили, а я пыталась разглядеть распластанное, белое лицо свое. Да и есть хотелось.

Это одно из первых воспоминаний моего детства.

А потом еще одно, когда война кончилась. Тоже смешно. Восьмого мая весь мир уже праздновал капитуляцию Германии, а я легла спать и еще ничего не знала. А утром разбудили меня — все кричат: „Победа! Победа!“ И я кричала. А кто-то сказал: „Победа уже давно. Их уже давно победили. Сегодня больше, чем победа, — сегодня мир, нет войны“. А я все думала, почему так сказали. А потом поняла — может, отец вернется. И побежали все на Красную площадь. Сейчас вспоминаю и понимаю, что значит „людей как сельдей в бочке“. Действительно — на всей громадной площади люди стояли впритык друг к другу. Впритык. Бок к боку. Рука к руке. Толпа двигалась, перемещалась — и никого не задавили. Такая тесная толпа была — и ни один человек не пострадал! В толпе. А вечером все ждали салюта. И опять на Красной площади. Над городом заполыхал шатер из лучей, прожекторов. И сходились все лучи прямо над моей головой. Мне казалось, прямо надо мной. И всем, наверное, так казалось. И громадный портрет в небе колыхался, колебался над нами, будто дышал. А рядом флаг громадный колыхался и сверкал — алый, алый. Сверкал и поблескивал.