Норберт Ниман - Школа насилия

Я был в центре города, где сейчас полным-полно туристов, и ждал своего поезда. Рядом со мной стояла молодая французская пара, передо мной группа путешествующих по Европе пожилых белых американцев. Их почему-то узнаешь с первого взгляда. Трудно сказать, в чем тут дело. Может быть, в одежде, хотя она, естественно, почти такая же, как наша, разве что сочетания цветов всегда чуть-чуть более безвкусны, чем здешние. Кроме того, они всегда кажутся какими-то самодовольными. Более шумными, более вульгарными, чем прочие люди. Чтобы подчеркнуть чувства мимикой, они сильнее закатывают глаза, жуют резинку или кривят рты, словно собираются жевать резинку. Большинство из них однозначно обладают лошадиной челюстью с мощным, приспособленным для сосания прикусом. И все они подтянутые, загорелые, тренированные, но все-таки странно пухлые.

Наблюдая за ними и вот так размышляя, я заметил, что и французская пара наблюдает за ними и ухмыляется. Я, конечно, сразу подумал о Билле и Монике и о том, что и французы, несомненно, тоже сразу подумали о Билле и Монике. Мне стало ясно, что такими, какими увидел, я увидел их только из-за Билла и Моники, и я понял, что французам, которые, бесспорно, видели то же, что и я, это стало точно так же ясно. Прямо перед нами стояли две женщины лет пятидесяти. Они с ходу врубились в явно только что прерванную дискуссию о силиконовых инъекциях в губы, так сказать, сразу вошли в суть дела, in medias res, как можно было судить по их выразительным жестам. Terrible, ужасно, говорили они, a horror, кошмар, одна леди, раскрыв пухлый рот, показывала другой леди те места, куда делают уколы; похоже, это в высшей степени болезненная процедура.

Конечно, я тут же подумал о том, другом рте, конечно, я едва мог сдержаться. В тот же момент французы тихо захихикали. Наконец американцы сели в трамвай.

«Whole U. S. А.», — сказала француженка.

«Monica Lewinsky», — ответил я.

И мы втроем громко расхохотались. «Все Соединенные Штаты», н-да. Да и мы туда же.

Каникулы кончаются, и нужно переделать кучу дел, прежде чем снова завертится это беличье колесо.

И Люци скоро уедет, а пока валяется в кровати, читает, слушает музыку, уплетает шоколад, вылавливает ложкой из йогурта кусочки фруктов и, вероятно, мысленно готовится к отъезду. Погода скверная, холодно, идет дождь, а потому я сейчас выхожу по делам один. Да и в наших отношениях наблюдается заметное охлаждение. Не то чтобы мы избегали друг друга. Даже вновь обретенное доверие не пострадало. Но вот уже несколько дней мы соблюдаем некоторую дистанцию, благожелательную осторожность, словно пожилая пара, которой не о чем говорить, чьи интересы диаметрально разошлись.

Я был на строительной ярмарке, наконец-то приобрел занавеску для душа, а то Люци, ежедневно совершающая свои ритуальные омовения, регулярно заливает ванную. Кроме того, коробку дюбелей-шестерок и несколько дешевых канцелярских папок для бумаг. Зашибись. Но я хотел рассказать о закусочной там, на стоянке. Ты спросишь почему? Потому что она как-то необъяснимо относится к делу. Потому что речь о том, чего ты в принципе не замечаешь. Вероятно, тебе это покажется скучным. Не годится в качестве материала, скажешь ты, ничего стоящего по крайней мере. Как бы тебе не ошибиться.

В последнее время эти закусочные растут из-под земли, как грибы после дождя, куда ни погляди, вдоль всех магистралей, в каждом промышленном районе, рядом с заправками, под большими красными рекламными щитами «McDrive», в таких местах, где совсем недавно их нельзя было вообразить даже в страшном сне.

Забегаловка у строительной ярмарки называется «Сосисочная Марии». Едва я вошел в палатку-кафе, Мария сразу обратилась ко мне на ты, и я с радостным облегчением почувствовал, что здесь меня явно принимают за ремесленника или дальнобойщика. Мария тут же степенно двинулась в фургон, переоборудованный под кухню и стойку бара, чтобы нарезать зелени для моей порции колбасы с соусом карри. Кроме меня в палатке присутствовал пожилой угрюмый господин в клетчатой рубашке и вязаной кофте, опекавший мальчугана лет семи, который что-то старательно писал в школьной тетрадке. Они сидели в примыкающей к фургону «домашней» части палатки за столом, покрытым синей в белую клетку клеенкой и украшенным вазой с цветами. Палатка отапливалась, по крыше уютно стучал дождь. На другой стороне стоял пивной стол без украшений, с солонкой, бутылками кетчупа и магги. Там было мое место.

Мне сразу подумалось, что я, не мешая жильцам, проник в чужую комнату. Дед и его старательный внук вместе выполняли заданные на лето уроки по правописанию. Из радиоприемника доносилась негромкая музыка, мать за перегородкой мыла посуду. Я узнал атмосферу ранних послевоенных романов, разруху, временное жилье, тогдашние американские фильмы. В этой атмосфере, поглощая свою, кстати, первоклассную колбасу, я ощущал себя необратимо инородным телом, и все-таки комфортно, даже уютно. Мне пришло в голову, что если бы какой-то голливудский режиссер додумался снять фильм о современной Германии, ему стоило бы избрать местом действия такую вот закусочную. Ведь эти режиссеры, думал я, они же вынуждены всегда мыслить позитивно, каким бы негативным ни был их материал. Они профессиональные оптимисты, они нацелены на успех, их взгляд всегда устремлен в светлое будущее. Для них эта типичная для нашего времени форма существования, выпавшая из нормальной трудовой жизни, но, несмотря ни на что, энергично и радостно засучившая рукава, чтобы удержаться на плаву, была бы рогом изобилия сюжетов.