Захар Прилепин - Обитель

— Тут у нас зубной кабинет, — толкнул следующую дверь Крапин. Афанасьев присвистнул: — Только лисам лечат не плохие зубы, а хорошие — самые острые резцы…

В отдельной, крытой сарайке располагалась ещё и фотография: специально для лис. Фотографировал сам Крапин: у бывшего милиционера обнаружилось множество полезных навыков.

— Щёлкните меня, гражданин начальник, — запросился Афанасьев, зачем-то подтягивая свои новые хлопчатобумажные штаны. — Не помню, когда последний раз фотографировался.

— У нас после того, как фотографируют, — снимают шкуру, — без улыбки ответил Крапин, сворачивая новую самокруточку.

Возле фотографии лиса играла с местным молодым псом, родившимся в тюрьме, о чём он вряд ли догадывался.

Собака наскакивала и вроде бы брала силой и задором, но всякий раз лиса бесшумно выворачивалась. Красивый хвост свой при этом она держала палкой, чтоб не запачкать: кокетка, да и только.

— Пёс радуется, что он сильней, — сказал Крапин. — Пёс — дурак. Он только думает, что может укусить. А она от природы — убийца. И если что не так — сразу же убьёт.

Артём незаметно всё поглаживал большой палец о средний и указательный, словно пытаясь вспомнить то ощущение, когда он, пальцами вцепившись в лавку… смотрел на Галю и дышал.

Ночью лиса ходила по крыше.

Дом несколько дней как топили. Потрескивало не только в старой печи, но и стены отзывались — кряхтя, и потолки — удивлённо, и полы — с укоризною.

Ночи вернулись тёмные, словно прокопчённые и промёрзшие до самой сердцевины за то время, пока их всё лето держали взаперти.

Пахла ночь то лисьим, то селёдочным хвостом, и, если приходилось выйти во двор по нужде, — сырой, отдающий смрадом ветер толкал в затылок.

Появились звёзды — всё лето их не видел, веснушчатые, как рука владычки, но и они тоже будто отдавали селёдкой.

С улицы неизменно хотелось в избу, в тепло; жаль, чая совсем не было, и ягод тоже — а то как чайку хорошо, когда звёзды в окне и мутный, пересоленный ветер, подвывая, носится туда-сюда, словно потерял свой ошейник.

Афанасьева заселили в одну комнату с Артёмом, и они заняли общую, на полу застеленную, лежанку.

— …Возле Йодпрома, — рассказывал Афанасьев, которому не спалось, — поймали, не поверишь, Тёма, дедка одного. Оказалось — монах, жил в какой-то норе, питался корешками и ягодками… Может, и прикармливал кто — но сам он сказал, что жил молитвой.

Артём, который уже готовился спать, открыл глаза и увидел в свете уличного фонаря растрекавшийся, давно не белённый потолок.

— Говорят, дед и не знал про то, что теперь тут лагерь, и семь лет к людям не выходил, — тихо засмеялся Афанасьев. — Его подержали три дня в ИСО, ничего не добились и отправили в Кемь: иди работай, дедушка, антихрист пришёл, от него в лесу не спрячешься… Так он, неведомо как, опять вернулся на остров с целью залезть в нору поглубже и больше уже не вылезать… Но тут его уже быстро поймали и определили на этот раз в четырнадцатую роту.

Рассказ свой Афанасьев вёл, опираясь рыжей башкой на руку, но рука затекла, и он повалился на спину.

— И что? — спросил Артём, повременив.

— Дед? — беззаботно отозвался Афанасьев. — Доходит уже. В норе оказалось проще выжить, чем в четырнадцатой роте.

«А я знаю этого отшельника», — подумал Артём, но ничего не сказал.

Вместо этого спросил:

— А твои друзья как? Не передохли?

Афанасьев притих, раздумывая.

— Какие друзья? — спросил так, вроде бы и не догадавшись.

— Да блатные, — ответил Артём; он втайне мечтал, чтоб однажды набежала одичавшая резвая волна и всех его неприятелей разом унесла в море.

Афанасьев вздохнул.

— Нет, Тёма, они мне не друзья. У вора вообще не может быть друзей. Может, ты думаешь, что блатной — это привычка брать чужое, подлый характер и гнусные повадки? И ещё речь — ну да. Слышал, как они разговаривают? — Артём слышал, но забыл; Афанасьев с ходу напомнил, чуть, в меру, подгнусавливая: — «Из-за стирок влип: прогромал стирочнику цельную скрипуху барахла. Но тут грубая гаца подошла, фраера хай подняли. Чуть не ступил на мокрое!» Я, Тёма, все эти слова знаю, и повадки их запомнить смогу, и характер себе испортить, и заиметь привычку брать чужое и не раскаиваться о том. Но, Тёма, перекрасить свою фраерскую масть я не смогу всё равно! Вор — это другое, чем мы с тобой, растение! У него на месте души — дуля, и эта дуля ухмыляется и показывает грязный язык. Вором нельзя стать на время, поиграть в него тоже нельзя, вор — это навсегда. Они воры не потому, что ведут себя, как воры, а потому, что больше никак себя вести не умеют… Я для них в самом лучшем случае — порчак. Знаешь такое слово, Тёма? Порчак — это и не фраер, и не вор, а так, подделка. От фраера ушёл, вором не стал — такого колобка съедают первым… Лучше уж фраером оставаться и не строить из себя.