Захар Прилепин - Обитель

— Василия Петровича тоже взяли, посадили в карцер, вот только к приезду Ногтева выпустили… По-моему, сдал твой Василий Петрович. А владычка как мёл полы в больничке, так и метёт. Хотя, возможно, его тоже допрашивали, я не знаю.

— И Гракова? — спросил Артём — тут уже, конечно, безо всякого сердечного интереса, а просто за компанию.

— А Граков стукач, — легко, как нечто самой собой разумеющееся, сказал Афанасьев. — Он и на воле уже был стукачом и возле нашего питерского поэтического ордена вертелся — и все мы об этом знали.

— Отчего ж ты не сказал никому? — Артём и правда не мог понять такого поведения Афанасьева.

— Я? — искренне удивился в ответ Афанасьев. — Зачем? Разве я похож на юродивого, чтоб тыкать пальцем и кричать: смотрите, бес!.. А потом — у вас же были Афинские вечера. А я не из Афин. Я в Питер приехал из ма-а-аленького городка, где ни одного ровного забора не было, и все нужники — деревянные. И учился я только три года — я ж пишу с ошибками.

— Там ничего такого не было, — быстро ответил Артём. — Никаких Афин.

— Было-было, — стоял на своём Афанасьев. — Ты москвич, ты гимназист, ты вырос, глядя на Московский кремль, в театр бегал с пяти лет, у тебя особая природа, ты по праву входил туда, а я дворняга…

— Ерунду какую-то говоришь, и всё, — повторил Артём чуть раздражённо: в его понимании это действительно была несусветная ерунда.

Афанасьев хмыкнул.

— Раз ты такой умный, Тёма, поясни тогда мне мой фарт, — сказал он вкрадчиво. — Четыре… да, четыре дня назад пригоняют мне парашу: наши с тобой венички, всю партию, вернули назад в монастырь. С требованием разобраться и наказать. Помнишь, мы с тобой заготовили вкусных веничков с колючей проволочкой? Веничек чекистский, веничек соловецкий, окровавленный веник зари?

Артёму бросило жар в голову: час от часу не легче! Что ж они за дураки были, как такая блажь вообще могла в голову взбрести! Ещё не оброс толком с тех пор, как побрили, а уже готов поседеть с такими новостями.

— Ну, думаю, — рассказывал Афанасьев, — амба. Прощайте, театральные подмостки, я пошёл на Секирку!.. Проходит ночь, и узнаю, что за эти венички взяли в двенадцатой роте Авдея Сивцева и ещё одного, Захара, из-под Липецка… Помнишь такого?

— Да помню, помню, — ответил Артём, в том смысле, что: продолжай, не тяни.

— Может, они тоже имели наряд по веникам, я не знаю, — сказал Афанасьев. — Хотя вряд ли им пришло бы в голову, как и нам, вязать их колючкой… Не похоже на Сивцева нисколько. Но сидят теперь в карцере за наши забавы именно они.

— Бля, я убью её! — против воли вырвалось у Артёма; он, конечно, всё понял: история эта пошла через Галю, она быстро выяснила, кто виноват в заготовке весёлых веничков, и снова прикрыла Артёма — потому что одного Афанасьева наказывать за такое дело нельзя. Пришлось и поэта тоже с глаз долой упечь — тут как раз вовремя подвернулся покусанный лисами лагерник на их острове, и место освободилось.

Хотя история, конечно, была ещё сложней: Галя могла бы отправить Афанасьева на любую дальнюю командировку, на баланы или на торф — но послала его к Артёму как привет: смотри, тварь, помню про тебя.

Порадоваться во всей этой истории можно было только одному: Галя не уехала.

— Кого убьёшь-то, Тём? — спросил Афанасьев, снова взяв себя за чуб и придерживая, чтоб голова, если что, не укатилась.

«Но разве нельзя по-другому меня было прикрыть, Галя? — спрашивал Артём; слёзы у него на этом ветру были близко, и он несколько раз вдохнул, чтоб остудить заполошное сердце своё. — Галя!» — ещё раз позвал он мысленно, вглядываясь в море.

Ответа ему не было, зато Афанасьев всё смотрел на Артёма.

— Лису Глашу, — сухо ответил Артём, вставая. — Видел, какая стерва?

…Афанасьев нагнал его через минуту, шёл следом как ни в чём не бывало — Глашу так Глашу — и плёл свои привычные словесные узоры.

— Тём, я знаешь что заметил? В Москве солнце заходит — как остывший самовар унесли. В Питере, — и Афанасьев махнул рукой куда-то в сторону, — как петровский пятак за рукав спрятали. В Одессе, — здесь рука взлетела уже в другую сторону, — как зайца на барабане прокатили… В Астрахани — закат такой, словно красную рыбу жарят. В Архангельске — как мороженой рыбой угощали, да мимо пронесли. В Рязани — как муравьями поеденная колода. В Риге — будто таблетку под язык положили. И только тут — как бритвой, — Афанасьев быстро чиркнул указательным пальцем возле шеи, по горлу…

Артёму не было дела до всех этих стихов.