Захар Прилепин - Обитель

Ничего не произнося, Эйхманис пролетел — свирепый, с обнажённой шашкой — вдоль рядов.

Конь под ним ликовал и всхрапывал.

Страх, распространяемый его движением, был вещественный, почти зримый: этот страх можно было резать кусками, вместе с людьми.

Чайки уже не просто кричали, а дразнились то человеческими, то звериными голосами.

Блэк узнал понятную ему речь и вдруг с бешенством залаял в ответ — а чайки залаяли на него.

Эйхманис рубанул шашкой невидимую цепь — и в тот же миг, раскрутившись со шпиля, зайдя по-над головами, посыпал крупный, как ягода, дождь.

— Рассатанился, — прошептал кто-то рядом с Артёмом.

Кажется, это был голос владычки.

Артём попытался поднять глаза, чтоб посмотреть вверх.

Тяжёлая капля ударила ему ровно в глазное яблоко.

С островов улетали последние чайки, уводя за собой оперившихся и обнаглевших за лето пёстрых птенцов.

Лето в этом году было хоть и с перерывами на стылые дожди, но неожиданно долгое, и чайки чуть припозднились, разнежились, хотя, говорят, иной раз уже в августе собирали манатки.

— А может так быть, что чайки улетят на зиму — а обратную дорогу не найдут? — размышлял Афанасьев. — Сядут следующей весною где-нибудь в Ярославле… а то и в Московском кремле. Скажут: а вроде и в этих местах ничего, давай здесь останемся, поорём!

Артём посмеивался, принюхиваясь к сорванному ёлочному хвостику: он едва пах. Странно, но здесь и цветы весной не пахли, и деревья осенью. Объёмное соловецкое небо будто бы засасывало в себя все запахи, оставляя только лёгкое головокружение.

Иногда посмотришь налево, потом направо — а кажется, что везде одно и то же, и небо с разноцветными облаками вращают вокруг тебя, а ты будто находишься в центре детской юлы, ошалевший.

Самые насыщенные здесь всегда были облака, словно они не только вобрали в себя все соловецкие цвета, но и запахи тоже.

— Нет, ты представь, — не унимался Афанасьев. — Я всё это время был уверен, что такие поганые чайки только на Соловках могут быть. Про́клятое место во всём должно быть проклято. Только тут может водиться эта гадкая птица с её жадным, бабским, хамским характером. Но если они улетают — значит, есть ещё одно такое же место на земле, где они тоже орут с утра до вечера и мучают каких-нибудь несчастных своими воплями. А кто это может быть и где, Тём? В Африке?

Артём серьёзно посмотрел своему товарищу в глаза, словно собираясь ответить, и Афанасьев как-то так раскрылся навстречу, ожидая, что ему прояснят ситуацию. Вместо этого Артём прыснул со смеху. Нет, он всё-таки был очень рад Афанасьеву.

— Хорошо, — согласился Афанасьев, рыжие чертенята раскачивались на качелях в его глазах. — А может, там другая сторона света, где всё оборачивается иначе? И эти чайки там с ангельскими характерами?

— Да-да, — согласился Артём. — Там тоже имеется лагерь, где Кучерава приходит в роту с бидоном тёплого молока и всех поит из рук, из белой чашки.

Тут уже Афанасьев захохотал.

— На самом деле у одной чайки обнаружили кольцо на лапке — Рим там написано, — пояснил Артём, насмеявшись. — Они из Рима.

— Да что ты говоришь? — озадачился Афанасьев и привычно взял себя за рыжий чуб. — Вот те раз…

Почему-то это его удивило; зато и дало новое направление сумасбродной мысли.

— Давай пойдём дальше, — предложил Афанасьев. — Вот Римская империя распадалась, разваливалась на куски и ошмётки, а эти же чайки летели на Соловки — где ещё не было вообще ничего! Ещё не родились русские люди, и Христос к ним не приходил, потому что ни лешему, ни кроту Христос не нужен.

— Ага, — согласился Артём. — И это мы для них — непонятно что за приблуда такая! Было ведь беззвучно, прозрачно, мирно. Зима в Риме с их парадами и гладиаторами, а лето — на соловецкой даче, в тиши — чем не жизнь. Но потом появились два монаха. Потом ещё сто. Натаскали камней, начали стучать, стругать, с утра до вечера служить свой молебен, стен понастроили, крестов понаставили. Дальше — больше: к монахам прикатил целый балаган с винтовками и балалайками, и вообще затеялось невесть что… И кто, спрашивается, кому помешал?

— А может, — вдохновился, словно прикурил от слов Артёма, Афанасьев, — чайки эти пообтёрлись и теперь говорят друг другу: о, смотри, белохвостая — всё как в Древнем Риме опять: те же рожи, та же мерзость, то же скотство и рабство…

Артём глубоко вдохнул через нос и хорошо задавшуюся тему решил пока поприкрыть.