Захар Прилепин - Обитель

Случай с Мезерницким Бурцеву был даже выгоден: он сам занялся допросами, чтоб его смутные дела оказались в тени; к примеру, зубы Шлабуковскому именно наш Мстислав и выбил.

Шлабуковского Эйхманис спас, но в целом всему происходящему не препятствовал. Собственно, никаких причин для того и не было: надзорные перестали насиловать девок из женбарака, а чекисты больше не устраивали громких кутежей, показательных пыток — вроде комариной на берегу Святого озера, и пьяной стрельбы по-над головами во время общих разводов.

Но главной затеей Бурцева был отбор боевой группы для побега. Из кого она набрана, Афанасьев не знал, но догадывался, что это в основном бывшие белогвардейцы и несколько портовых мастеровых. В ближайшее время, пока не закончилась навигация, в течение одной ночи эта группа обезоружит конвойную роту, взорвёт маяк, разрушит радиоточку, разорвёт телефонную связь, захватит пароход «Глеб Бокий» и уйдёт в Кемь. А оттуда — в Финляндию.

Артём молчал.

«Ну и кто на этот раз клоун?» — спросил он сам себя.

Ему показалось, что он даже думает шёпотом.

Афанасьев сидел, не шевелясь, выжидательно глядя на Артёма.

Лиса наверху нашла самое тёплое место возле трубы и тоже утихла.

— Я не побегу, — сказал Артём.

Они ещё помолчали.

— Не побежишь? — переспросил Афанасьев, словно что-то могло измениться за минуту.

— Нет. Зачем ты это мне рассказал?

— Ну, раз не побежишь, то… — начал Афанасьев, но споткнулся… подумав, продолжил: — Тёма, я знаю наверняка: у тебя есть блат. Меня отсюда надо вывезти. Чем скорей, тем лучше. Я сам ничего не могу придумать, чтоб уехать, — Крапин меня не послушает. Разве что саморуб сделать… или самолом — но куда я потом побегу со сломанной ногой или без пальцев на руке?.. Выручи, Тём. Переправь меня, пожалуйста. За лекарствами, за чем угодно. Пусть меня даже в карцер посадят на большом острове, перетерплю. Когда всё это затеется — меня освободят… Тём?

«А пусть тебя лисы покусают, Афанас — и поедешь в больничку», — хотел пошутить Артём, но не стал — какие тут шутки: всё стало несмешное вокруг.

— Спим до завтра, — сказал он и решительно полез под одеяло.

Накрылся с головой, отвернулся к стене и заснул быстро.

Почивал крепко: ему отчего-то нравилось, что лиса свернулась у трубы и сторожит их утлый домик. Хотя бы в трубу теперь точно никто не заберётся.

Утром Артём, надевая штаны, выронил из кармана сложенную вдвое пачку соловецких денег — на Лисьем острове он получал самую высокую за всё его соловецкое житьё зарплату, а тратить её было некуда: магазины все остались на большом острове.

— Я тебе три рубля должен, Афанас, — сказал он весело; Афанасьев ещё дремал, но уже жмурился на звук человеческого голоса и пытался зарыться глубже в одеяло. — Помнишь, в больничке мне давал? — не отставал Артём.

— Помню, — бормотнул Афанасьев в подушку.

— На, держи, — сказал Артём; дождался, пока Афанасьев развернётся, откроет глаза и протянет руку за деньгами. — Во-от. И больше со мной на вчерашнюю тему не говори, — отчётливо и доброжелательно попросил он.

Афанасьев потёр глаза и уселся, исподлобья поглядывая на товарища. Артём два раза встряхнул свой потрёпанный, лисами пропахший пиджак и, не без изящества взмахнув им через плечо, тут же попал в рукав.

— В монастырь смогу уехать? — спросил Афанасьев глухо.

— Будет возможность — поедешь, я помогу, — ответил Артём легко, словно речь шла про кружку чая, которую обещал налить, — а нарочно ничего придумывать не стану, прости, Афанас.

Тот кивнул и ещё раз протёр кулаками глаза.

— Сколько времени? — спросил Афанасьев. — Ни колокола, ни гудка не слышал…

— Восемь уже, милый, ты своё переспал давно, — ответил Артём. — Тут ни колоколов, ни гудков — здесь свобода, равенство и тунеядство! Пойдём лис кормить, а потом и себе стол накроем… Сегодня банный день — надо до вечера как следует измазаться, чтоб воду попусту не переводить.

— Здесь и баня есть? — наконец проснулся Афанасьев.

— А то, — посмеивался Артём. — Крапин с дрыном знаешь как пропаривает.

— Надо бы нам наши венички из монастыря запросить, — пошутил Афанасьев.

Артём тоже засмеялся. Утро начиналось весело. Бежать куда-то было совершенно незачем.

С тех пор как погонщина — работа из-под палки — прекратилась вовсе, Артём почувствовал, что сильно повзрослел, разросся душой, всё внутри стало будто на два размера больше. Он помнил, как в юности, лет в четырнадцать, поймал себя на мысли, что, заходя в кладовку, ему нужно чуть-чуть нагибаться — дорос наконец. Теперь он ходил по свету с твёрдым чувством, что где-то надо бы немного преклонить голову, а то снесёт до самого затылка, или пройти боком, потому что всей грудью в проём не помещаешься — но где преклонить, где посторониться?