Захар Прилепин - Обитель

Афанасьев, видимо, что-то вспомнил важное и занимательное, отчего привстал на локте.

— Тебя, Тёма, знаешь как назвали они однажды? Я слышал случайно! «Битый фраер!» Вот как! Битый фраер, Тёма — это хорошо, это почти уважение. Они и тебя зарежут, причём с большей охотой, чем обычного фраера, — но в твоём случае им уже будет чем похвастаться… Заслужил, Тёма, точно тебе говорю. Я сам, брат, — тут Афанасьев понизил голос, — не ожидал, что ты так долго проживёшь… Хорошая у тебя звезда. За пазухой её носишь, наверное?

Артём, сам не понимая своего движения, положил руку на грудь, будто под рубахой у него действительно что-то было.

По крыше опять прошла лиса, словно выискивая лаз в тёплые комнаты, к запахам съестного.

Афанасьев посмотрел наверх и спросил:

— Ты, поди, и смерти не боишься? Думаешь, и нет её?

В полутьме Артём заметил, что его товарищ даже кивнул головой вверх, словно это не лиса, а самая смерть там и бродила.

— А что, есть? — спросил Артём.

Он-то наверняка знал, что лиса.

Рыжий поэт снова упал на спину, но вытянул обе руки перед собой, растопырил пальцы и стал их рассматривать.

— Мне тут Кабир-шах… или Курез-шах?.. кто-то из них рассказал, что смерть — путешествие. Самое любопытное в жизни. Настолько любопытное — что только сиди и радуйся, как перед спектаклем… — Уронив руки, Афанасьев помолчал, собираясь с мыслями; выдохнул и сказал: — Ждёшь его, ждёшь, этого путешествия, высунул голову за кулисы, а тебе щ-щёлк! — и голову ножницами отрезали — огромными такими, ржавыми. Башка упала, вот тебе и всё путешествие. Только из безголового тела разная жижа льёт напоследок, и спереди, и сзади.

Неожиданно Афанасьев начал чесать щёку — частым собачьим движеньем, разве что искры не летели из-под когтей от такого хруста.

Артём посмотрел на это как на привычный афанасьевский финт; собственно, так оно и было.

Что до слов, сказанных Афанасьевым, — Артём вроде бы понимал их смысл, но оценить мог только красоту слога, потому что — его товарищ был прав — никаких ножниц он не чувствовал и представить их перещёлк под собственным подбородком так и не научился, хотя возможности для этого в последнее время ему были предоставлены не раз. Должно быть, знать о своей смерти — не самая важная наука на земле.

— …В общем, такие путешествия не в моём вкусе, — досказал Афанасьев, начесавшись. — У меня есть другое предложение из области географии. Готов меня слушать, Тёма?

— Говори, Афанас, — сказал Артём; хотя откуда-то знал заранее, что сейчас сказанное ему окажется ненужным и лишним.

Афанасьев, перевалившись на грудь, встал и, скрипя половицами, подошёл к окошку — долго вглядывался, даже рамы потрогал.

Потом вернулся назад и постоял у дверей, прислушиваясь.

— Здесь точно никого нет? — спросил он.

— Разве что лиса, — сказал Артём.

— А этот ваш… лисофон — сюда не мог Крапин провести?

— Всё, что ты сейчас скажешь, сразу идёт радиограммой в информационный отдел, — ответил Артём. — Утром по соловецкому радио перескажут вкратце.

Афанасьев ещё покружил с минуту, в полутьме натыкаясь то на стул, то на собственные ботинки, которые по лагерной привычке принёс в комнату, а не оставил, как его товарищ, у порога.

Потом наконец уселся рядом с Артёмом и задыхающимся то ли от восторга, то ли от волнения голосом поведал примерно следующее.

Бурцев уже месяц как назначен старостой Соловецкого лагеря.

Услышав это, Артём только покрутил головой: стоило уехать, как в лагере началось чёрт знает что. И неясно, радоваться или огорчаться тому.

Пока Эйхманис собирал дела, а Ногтев ещё не вступил в должность, Бурцев успел высоко подняться. Работая в ИСО, он исхитрился собрать материал на чекистское руководство, которое, как выяснилось, состояло наполовину из кокаинистов и сифилитиков. Пользуясь этим материалом, Бурцев получил серьёзную власть и разнообразные полномочия.

Дело доходило до того, что он сажал чекистов среднего звена в карцер — и никто на него пожаловаться не мог, потому что все жалобы шли через его бывший отдел в ИСО, где Бурцев оставил своего человека, тоже из бывших колчаковских офицеров.

«Самым интересным на берегу не угостил, — мельком подумал Артём про Афанасьева, от таких вестей по примеру товарища начавший поглядывать то в окно, то на двери. — Припас до ночи… дичь свою жареную…»

Красноармейцев из надзора Бурцев держит в натуральном страхе: ввёл палочные наказания за пьянство и грубые дисциплинарные нарушения. Заодно Бурцев давит всех, кто попадается под руку — и блатных, и каэров, и бытовиков, и бывших социалистов, которых не терпит с особо мстительным чувством.