Марлена де Блази - Амандина

— Это был мой долг?

— Да.

— А твой долг по отношению ко мне?

— Мой долг тебе? Ты имеешь в виду мою плату тебе? Цена твоей семнадцатилетней девственности? Это то, что ты все еще ищешь? Это было бы проституцией, Паула. Развратом за плату.

— Ты знаешь, что ты взял у меня значительно больше, чем девственность.

— Больше, чем то, что ты дала мне, моя дорогая.

— Не ты ли назначен официально контролировать благополучие ребенка? Женщина, эта женщина, кто она была? Я даже не знаю. Она говорила об отказоустойчивости. Это то слово, которым она пользовалась. Слово, которое использовал ее переводчик. Я не забуду, никогда не забуду самодовольный наклон ее красивого острого подбородка, когда ее лакей сказал следующее: «Он в этих стенах, святая мать. Человек, который знает, за чем следить, какие критерии использовать при оценке исполнения ваших обещаний. Этот человек знает, как осуществить то, что необходимо. Даже вы, особенно вы, никогда не узнаете, кто этот человек». Можешь ли ты теперь удивляться, Фабрис, почему я никогда не принимала и не приму присутствия здесь этого ребенка?

— С самого начала я знал, что ты обманщица, Паула. Ты все еще такая. У тебя нет призвания, ты здесь была заложницей и осталась своего рода заключенной. Я всегда это знал. Но не хватило даже сорока лет благочестивой жизни, чтобы наделить тебя достаточным смирением, которое бы позволило ребенку — сироте войти в твою душу?

— Внебрачных детей, от которых отказываются, больше, чем сирот.

— И что? Это делает ее менее нуждающейся в помощи? Дети умирают, когда от них отказываются. Это просто другой вид голода. Будь они сиротами или просто «отказными», в любом случае ребенок ранен. В случае же Амандины нужно добавить в отношение к ней ее обстоятельства.

— «Дети умирают, когда от них отказываются. Это просто другой вид голода». В пять месяцев. В семнадцать также.

— Туше. Ты говоришь о себе, конечно. В семнадцать лет человека вряд ли можно назвать ребенком, Паула, но тяжесть от раны такая же. Но ты признаешь, что ты и Амандина разделили общую судьбу, и чем больше я думаю об этом, тем яснее, что ты должна была принять ее в объятия. Это могло бы помочь и тебе, Паула. И по-прежнему может. Нет. Слишком поздно, не так ли? Я не знаю, что было до этого момента, но сейчас ты пытаешься переадресовать свою боль. Никакого отличия от инфицированных вредителей, которые плевали на дверные ручки. Да, ты страдала, и судя по всему, это исходило с небес, но пусть бы ей было еще горше. Вот и все. Ты, которая должна вдохновлять, не любишь ребенка и завидуешь ему. Когда я смотрю на тебя, я не могу помочь, но думаю, что твое богохульство, твое безбожие сделали из тебя противную старуху, Паула.

Удар достиг цели. Она задыхалась, дрожали руки, по-женски импульсивно прижатые к лицу, она чувствовала свою непривлекательность. Она с трудом восстановила дыхание.

— Ты? Ты можешь называть меня мирянкой и безбожницей, когда…

— Я опытный священник, и я грешник. Я трачу почти равные силы на обе стороны моего характера и баланс между ними, результаты моей жизни будет оценивать кто-то не меньший, чем Бог. Доброго дня, Паула.

Под плеск прыгающей в ручье форели, под сухой стук ноябрьских листьев, оставшихся на виноградной лозе, звучал целомудренный дуэт его храпа с ее посапыванием, и Амандина с Филиппом спали в голубоватом свете под ореховым деревом. Соланж улыбалась, когда принесла лоскутное одеяло и подоткнула его вокруг них. Au revoir, mes petits. До свидания, мои маленькие.

Как всегда, когда она и Филипп отдыхали вместе, Амандина проснулась раньше, чем Соланж вернулась звать их к вечерне. Но вместо того, чтобы молча ждать, когда придет Соланж, она осторожно трясла Филиппа и говорила ему, что, пожалуйста, нужно закончить историю про гигантского всадника, который скачет по освещенному звездами небу, выбивая искры своими шпорами. «Отец, проснитесь». Она трясла его сильнее. Он, должно быть, так устал. Она лежала в его объятиях, плотно зажмурив глаза.

Почему так болит сердце? Почему оно так стучит, как будто я бежала, когда я лежу здесь так тихо? Нужно медленно стучать, как учил меня Батист. Подумай о полевых цветах и крольчатах, которые только что родились, и о младенце Иисусе в его колыбели.

Тем не менее ее сердце билось тяжело, выбивая две ноты, как неприкрепленный ставень стучит по каменной стене дома.

— Отец, проснитесь. Может быть, вы ушли туда, где живет ваша бабушка? У вашей бабушки были голубые волосы и она ушла жить к Богу, и теперь туда ушли и вы также, я знаю.