Марлена де Блази - Амандина

— Держите девочку в тепле. Держите ее подальше ото всех, кто болен. Выносите наружу, только если не холодно. Кормите ее, когда она голодна, так часто, как она хочет, но никогда не кормите или не поите насильно. Свежий воздух два часа в день или три, когда это возможно. При первом признаке, что дыхание затруднено, вызывайте меня немедленно. Матушка знает, как и где меня найти.

— А хирург? Когда?

— Я не знаю, Соланж. Мы повезем ее скоро на осмотр к Люсьену Нитчманну. Он будет принимать пациентов в Монпелье в следующем месяце. Будем тогда знать больше.

Чувствовала себя Амандина так же, как всегда. Но я видела, что теперь он меньше тревожился, когда смотрел на нее, слушал ее. Он уже не так сильно сжимал челюсти. Когда я одевала Амандину, я заметила, что он коричневыми чернилами перечеркнул целую страницу в своей папке.

— Это признак несомненной компенсации врожденной сердечной недостаточности; закрылся дефект межпредсердной перегородки; мы достигли весомого прогресса до нижнего предела нормы.

Я повторяла эти слова снова и снова на пути назад в нашу комнату, а Амандина хихикала, думая, что я пою для нее новую песню. Я положила ее в колыбель, села к столу и записала эти слова так тщательно, как запомнила их, так, как смогла повторить. Когда я пошла в деревню, я зашла в публичную библиотеку и порылась в медицинской энциклопедии. Как часто я делала это? Я всегда клялась, что это будет в последний раз, потому что возрастал только мой страх, а не мои знания. Лучше посмотреть в глаза Жан-Батисту, чем читать угрожающие прогнозы в книге. А еще лучше поглядеть в глазки Амандине. Да, в твои глазки, любовь моя. Счастливого дня рождения, любимое дитя. Счастливого первого дня рождения, Амандина.

Мне нравилось, что большинство сестер проводили вечерние часы отдыха в гостиной у Филиппа. Даже летом он зажигал огонь. После вечерни и ужина, когда девочки из пансиона и сестры-преподавательницы возвращались в свои спальни, казалось, что это сбор семьи, которая наконец вернулась домой, чтобы провести вместе остаток вечера. Некоторые брались за книгу, другие открывали свои рабочие корзинки, третьи усаживались поближе к горящим свечам. Филипп, одетый в свою черную бархатную сутану, помещался рядом с высоким стулом, на котором сидела Амандина. Она протягивала к нему ручки, размахивала ими, как будто раздувала пламя, а он задерживал дыхание, так ему хотелось, чтобы она подольше сидела у него на руках. Паула тоже приходила к огню. Она приходила не затем, чтобы насладиться общением, а чтобы успокоить свою боль по поводу того, что нам хорошо, и убедиться, что на самом деле мы несчастливы. Все меньше у вас, Паула, было поводов порадоваться, особенно когда Филипп заставлял нас смеяться в голос, изображая, как он втаскивал, корчась, ягненка по животу на плечо. Он танцевал вокруг тебя, Амандина. Он прижимался щекой к твоей щеке — своей грубой к твоей мягкой — и ты, благодаря за ласку, прислонялась лицом к его лицу и замирала, закрыв глазки. Он доставал вишни из кармана своей сутаны, бросал их в тонкий стакан с арманьяком, который ожидал его на столике рядом с его стулом, и, как бы между прочим, совал вишни, с которых капал коньяк, тебе в губы. Ты облизывала губы, когда к ним прикасались вишни. Филипп сообщал, что твой рот «точно маленькая вишня». Ты сцепляла руки, как будто просила еще вишню, и он повторял свой жест. Сестры хихикали и срывали этим эффект игры.

А потом Филипп сажал тебя вниз на маленький синий коврик перед его стулом, садился сам, открывал книгу, ты, довольная, ложилась на живот и смотрела на него снизу, при этом тонкие крылья чепца за твоей спиной изгибались дугой над белым батистом маленькой ночной рубашки. Он читал, а ты оставалась в спокойном миниатюрном синем море, приглушенно то ли булькая, то ли смеясь, посасывая прохладный металл распятия, выпавшего из-за его пояса, чтобы успокоить боль в деснах.

Я была права по отношению к тебе, Амандина. В первый день, как я взяла тебя на руки, я сказала Пауле, что ты вряд ли будешь громко плакать. Ты почти никогда этого не делала, совсем наоборот. Это заставляло меня страшно нервничать — твоя сдержанность. Даже когда ты упала навзничь в саду или когда Батист колол твое предплечье каждый месяц, чтобы взять анализ крови, ты сдерживала рыдания. Ты крепко зажмуривала глазки, текли слезы, рот твой открывался для крика, но ты не издавала ни звука. Кричи, Амандина, визжи, я готова выть вместо тебя, давай, давай. Я качала тебя вверх-вниз, как будто это резкое движение могло освободить твой заглушенный крик, но нет, ты не кричала. Меня пугал этот беззвучный крик. Твое горе это не страх ребенка, который ждет спасения, это горе того, кто понимает, что одинок. Но ты не одинока. Ты меня слышишь, дитя мое? Ты не одна. Я всегда была здесь с тобой и всегда буду с тобой.