Стефан Андерс - Избранные новеллы

В библиотеке были закрыты внутренние ставни, на огромном столе для книг стояла керосиновая лампа, затененная синим козырьком, рядом поблескивал телефон. В круге света лежала книга, а над книгой склонился лейтенант Педро; его белая, подсвеченная теперь синим рука с видимым удовольствием барабанила по столу, словно лейтенант читал нечто очень забавное. Когда оба вошли, лейтенант не поднял глаз и продолжал торопливо читать, затем, однако, хлопнув ладонью по книге как бы в знак полнейшего согласия с прочитанным, он вскочил, рывком отодвинул кресло и короткими, торопливыми шажками поспешил к Пако, восклицая:

— Довольно и несовершенного раскаяния, то есть обыкновенного страха перед адскими муками, чтоб получить полноценное отпущение, куда уж лучше… Как же мне в моем состоянии…

Пако взглянул на вещающего лейтенанта и перевел вопросительный взгляд в сторону двери, где все еще стоял солдат, не зная, уйти ему или остаться, и в то же время изнемогая от любопытства и растерянности при виде столь непонятного поведения своего командира.

— А ну, вон отсюда, — рявкнул на него лейтенант, будто собака в атакующем броске. Солдат втянул зад, повернулся и вышел медленно, выпрямясь как жердь.

Словно адресуясь к себе самому, Пако пробормотал — и в голосе его была та улыбка, которая снимала всякую определенность:

— Может, он тоже хотел исповедаться, почем знать, может, стоило спросить у него, а?

Проходя мимо, лейтенант Педро бросил на Пако робкий взгляд, пожал плечами, но тотчас повернулся на каблуках и оскалил зубы под усиками. Судя по всему, он был даже чем-то доволен.

— Бог дарует каждому человеку довольно милости, дабы достичь святости. Что я тоже откопал в этом превосходном фолианте.

И он указал на книгу. Пако подошел поближе, уперся рукой в стол, для чего ему пришлось слегка наклониться, и, разглядывая окурок на подставке для чернильного прибора, рассеянно и нервно произнес:

— Да, теологи не упустили ничего, их оправдание Божьего бытия поистине всеобъемлюще, они защищают Бога так, словно не человек, а Бог подлежит суду. А вот не найдется ли у вас сигареты, сеньор teniente?

Лейтенант торопливо сунул руку в карман, но когда он открыл портсигар, его словно бы осенила какая-то мысль; он достал сигарету для себя, закрыл серебряное вместилище, медленно опустил его в правый карман брюк и так же медленно раскурил свою сигарету. Выдувая дым кверху, в лицо неподвижному собеседнику, он хитро ухмыльнулся.

— Не воображайте, будто я из тех, кто готов поделиться с каждым последней сигаретой. Но и царствие небесное признает насилие, и лишь прибегающие к насилию могут им овладеть. Вот я и есть такой насильник, жалкий насильник, и вполне это сознаю. Итак, внемлите: вы можете закурить, сразу же, и курить сколько пожелаете, но сперва я попрошу вас принять мою исповедь. У меня все еще сохраняется смутное ощущение, будто вы желаете, чтобы вас упрашивали, — или вы вообще не желаете меня выслушать, поскольку я принадлежу к противной стороне?

Лицо Пако закаменело, и хриплым голосом он заговорил:

— Был однажды человек, который хотел за золото откупить у апостолов их силу. Вы хотите достичь того же с помощью сигареты. Симон был за это проклят. Вы же выставляете себя в смешном свете, сеньор.

Тут интонации Пако утратили всю торжественность, и он сказал просто:

— Впрочем, меня даже устраивает, что я столь невысокого мнения об исповеди, тем более о вашей! Я мог бы даже с вами махнуться — исповедь на сигарету. Догадайся вы достойным образом предложить ее, она бы для меня и, полагаю, даже для Бога значила куда больше, чем такая вот исповедь, которую вы вознамерились мне принести из чистого мандража перед смертью и адом. — Тут Пако улыбнулся и продолжал: — А теперь будьте человеком — я даже не говорю: христианином — и дайте мне сигарету без всяких условий! Взгляните, как у меня дрожат пальцы, я очень волнуюсь…

Пако протянул свою длинную костлявую руку, он увидел, что лейтенант, не шелохнувшись, на нее воззрился. Он видел, как курчавая голова лейтенанта склонилась над его рукой, потом наконец медленно поднялась: лицо лейтенанта в тусклом свете лампы казалось еще более мучнистым.

— Это почему… да вы и впрямь дрожите… — Лейтенант пытался придать своему голосу оттенок удивления и тихо продолжал: — Вы уж не опасаетесь ли того, что… не знаю, не знаю, эти проклятые стены источают страх, как другие — селитру. Может, таким образом мстят монахи. Ну скажите, вы боитесь… боитесь чего-нибудь, ваша рука дрожит самой настоящей дрожью… предчувствие смерти, как у меня, к примеру? Или?..