Стефан Андерс - Избранные новеллы

Прав добрый падре Дамиано, чековая книжка — да-да, может там и впрямь остался один-единственный листок, и листок этот надлежало заполнить на имя любви, любви — вот тоже не слово, а игральная кость, как выпадет, так и ляжет. А разве это не любовь — подумать о тех двухстах, которых здесь, может быть… Он резко поднимается со своего лежака и прислушивается: кто-то идет, подходит все ближе и ближе, а может, это ночная тишина делает столь отчетливым голоса пушек? Он поспешно, уже привычным движением сует руку в карман и удивляется при этом себе самому — он знал наверняка, что уже много дней подряд тщетно разыскивает по всем карманам сигарету, и всякий раз снова и снова то же самое движение и тот же миг безумной надежды, что вдруг в какой-нибудь складке завалялась одна, смятая… Кстати сказать, у него и спичек-то не было. Он медленно поднялся с лежака и подошел к конторке. В уже сгустившихся сумерках он чего-то искал, рукам требовалось какое-то постоянное занятие. Так он и отыскал в ящике пакетик, втянул ноздрями запах — нюхательный табак, отменное качество, не иначе — из замка. Он взял щепотку, а весь станиолевый пакетик сунул в карман. Премного благодарен, падре Хулио — ты по-прежнему заботлив и доброжелателен. Жаль только, что ты не курил сигарет. Он порылся в среднем ящике: тетради, письменные принадлежности, хлопушка для мух, почтовый набор, сургуч — незачем и заглядывать.

Он начинает тихонько барабанить по конторке, словно это не конторка, а тамбурин. За этим занятием он издает громовой чих. Нож! — то и дело вспоминается ему. Мысли его ищут себе какое-нибудь отвлечение, вот будь у него сигарета, он бы перестал вспоминать про нож. Он подходит к дверям, прислушивается и, поскольку часовой только что прошлепал мимо, стучит в дверь: чтоб отвел его к teniente дону Педро, это звучит почти как приказ, хотя, излагая свою просьбу, Пако улыбается. Перед ним не сержант, а один из двух солдат, и этот солдат уходит, чтобы спросить у сержанта. Пако слышит их голоса в конце коридора.

Боже мой, думает Пако, ведь не могу же я просто сказать лейтенанту, что пришел к нему из-за сигареты. А пока он берет еще одну понюшку, ему приходит в голову, что лично он, падре Консальвес, всего бы лучше вообще запретил монахам употребление нюхательного табака. Он качает головой: что ж, продвинулся он еще на один шаг или нет? Презанятный порок это курение! Да и вообще любая зависимость от чего бы то ни было! Однако лейтенант обрадуется, протянет ему портсигар как своего рода взятку — чтобы умилостивить будущего исповедника. Безумный мир, а еще говорят, что это звезды сводят людей! Сигарета — или нож! Но и нож — всего лишь важничанье перед самим собой, нервное возбуждение, которое ищет цели, чего ж еще. Сигарета успокоит, и тогда человек посмеется над собственной отвагой, довольный и жалкий. За всю свою жизнь он с помощью ножа не лишил жизни ни одного существа, которое способно дышать, ни курицы, ни кролика и, шагая вслед за солдатом по коридору, с любопытством роется в себе, отыскивая кровавые воспоминания.

Несколько свечных огарков под синими козырьками стояли на каменных плитах пола, окна из коридора вели во внутренний двор, но были, несмотря на это, завешаны мешками. Тени солдата и Пако изгибались на сводчатом потолке, словно их подвергали насилию, но свет очередной свечи на полу уничтожал тень, отброшенную предыдущей, и, как бы повинуясь безмолвной команде, отбрасывал новую тень в новом направлении. Возможно, именно потому, что их тени вели себя совершенно одинаково, Пако испытывал нечто вроде приязни к этому мрачного вида немолодому человеку и даже спросил его: «Из Кастилии?» Солдат коротко глянул на него, словно желая поставить спрашивающего с его с неуместной доверительностью на место, однако в конце концов утвердительно кивнул. «Оно и видно, — улыбнулся Пако. — Жена и дети, конечно, есть?» «Дети? Да», — солдат произнес это тихо и даже с осторожностью, словно выдавал своим ответом какую-то военную тайну.

Они подошли к дверям библиотеки, и тут Пако сказал, припав губами к волосатому уху хмурого конвоира, и было что-то светлое в том, что его склонило к этому человеку, как мгновением ранее свечи склоняли к этому же человеку его тень: «Бог милостив». Солдат вдруг остановился, словно прирос к полу. Наконец его крупный нос издал короткое фырканье, но за фырканьем этим, похожим на отповедь, прозвучал глубокий, грудной тон. И было в нем что-то трогательное и раздумчивое. Затем солдат отворил дверь.