Хосе Гарсия Вилья - Во имя жизни

— На Анайат приехал иностранец, молодой-молодой.

Он действительно был молод, одинок и очень замкнут. У него было волевое лицо — таким людям часто приходится напускать на себя холодность и надменность, чуть сутулые плечи — не от бремени жизни, а от подчеркнутого небрежения к собственной внешности; какой еще школьный учитель мог позволить себе одеваться так небрежно и при этом не выглядеть жалким бедняком, кто еще мог ходить по деревне с отчужденным скучающим видом, не вызывая неприязни окружающих?

Учителю приготовили комнату в доме дона Элиодоро, чтобы он не тратил по утрам время на дорогу. Но он лишь скользнул беглым взглядом по большому каменному дому с широким балконом в испанском стиле, сводчатыми дверьми, мощенным плитняком внутренним двориком и поселился у Туронга в ветхой лачуге, стоявшей у самого моря. Пусть море волнуется, штормит, его это не беспокоит. Пусть домишко Туронга далеко от школы и церкви — прогулка ему только на пользу. Не будет ли он чувствовать себя одиноко, общаясь лишь с неграмотным рыбаком? Нет, он привык к одиночеству. Пусть живет, как хочет, решили старики. Они поняли, что ему важна не столько близость моря, сколько его безмолвие; видно, учитель собирался открыть ему тайны, которые не мог поверить никому.

У всех на уме был только учитель. О нем говорили в цирюльне, на петушиных боях, в мелочной лавке — какая у него походка, какие непокорные кудри, какой взгляд. Они мысленно облачали его в королевский пурпур, окутывали легендой, представляли себе верхом на вороном жеребце или стоящим у голубого автомобиля. Мистер Ретеч? Само имя вызывало в воображении образы далеких чудных стран и людей, которых им никогда не увидеть. Конечно, он был для них отпрыском знатной семьи, поэтом, художником, сказочным принцем.

Вечером дочь дона Элиодоро, привалившись к отцовскому плечу, рассказывала ему шепотом, задыхаясь от волнения, про первый урок в школе:

— Поклонился, будто мы ему ровня, попросил список. Стал каждого вызывать по списку, а мы сидим — глаз с него не сводим. Потом как дошел до моего имени, отец, случилось что-то удивительное, ты не поверишь! Назвал мое имя и замолчал, словно что-то позабыл, а сам смотрит, смотрит в список. Я слышала, как он три раза произнес сквозь зубы: «Сита, Сита, Сита». Да, сэр, говорю, я — Сита. А он глядит на меня, будто я что-то непонятное говорю, и молчит. И знаешь, отец, мне показалось, что он молил меня взглядом; ну скажи, скажи, что это не твое имя, что ты обманула меня. Он как-то сразу осунулся, и вид у него был такой несчастный, я готова была сквозь землю провалиться. А он спрашивает: «Тебя зовут не Сита? Это, наверное, ласкательное имя?» — «Мой отец всегда зовет меня Ситой. сэр», — отвечаю я. «Не может быть, вероятно, полное имя — Пансита, Луиза или...» Он говорил еле слышно, отец, и все время смотрел на меня умоляющими глазами. Но я помотала головой. Похоже, это рассердило его, он подумал, что я просто упрямая девчонка. «Пресвятая дева, — говорит, — проплыть тысячу миль... Нет, это невозможно!» А сам глаз с меня не сводит: наверно, ему досадно стало, что попалась такая упрямая ученица. Но ведь на самом деле я не такая, правда, отец?

— Конечно, конечно, моя дорогая. Ты постарайся понравиться ему, он — джентльмен, он приехал из большого города. Я тут подумал... Может, ты будешь брать у него частные уроки, если он запросит не очень дорого.

Дон Элиодоро лелеял заветную мечту о будущем Ситы, своей единственной дочери.

Туронгу тоже было что рассказать в тот вечер в цирюльне. История его, безыскусная, как кокосовая пальма перед окнами, уходящая вершиной в темное небо, вызывала смутную тревогу, точно таинственный шепот моря в ночной час.

— Он и глаз не сомкнул ночью, можете поверить. Вернулся, стало быть, я с базара. Поздно, уж звезды на небо вышли, а он к еде так и не притронулся. Почему, спрашиваю, не ешь? А он в ответ — не голоден. Сел у окна, что выходит на море, и сидел долго-долго. Я раза три за ночь просыпался, а он все сидит, не шелохнется. Мне было почудилось, что он так и уснул — сидя. Подошел к нему, а он рукой махнул — иди, мол. Как стало светать, я поднялся, чтоб сети поставить, вижу: он все сидит у окна.

— Может, его уж домой потянуло? — забеспокоились слушатели.

— Болен он. Отца Фернандо помните? Вот он перед смертью точно так же глядел в пустоту, ничего вокруг себя не замечал.

Каждый месяц мистеру Ретечу приходило письмо, а иногда он получал два-три больших голубых конверта с золотым вензелем в верхнем левом углу. Адрес на них был написан широким размашистым почерком. Как-то Туронг принес письмо прямо в класс. Они писали сочинение на заданную тему: «Что я люблю больше всего на свете». Учитель небрежно распечатал конверт, бегло проглядел письмо и отбросил его в сторону.