Сергей Юрьенен - Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи

— Пойдет ли без закуски? — усомнилась критик О***, но опустила руку и приняла. Ее ногти матери-одиночки были обкусаны.

— Эх, ребята! — задушевно сказала Аглая. — В Москве-то на балконе у меня такая капустка пригнетена — пальчики оближешь. Мой охламон из деревни кадку приворотил. Закусывали всю зиму, да еще и на Майские ему хватит. Вплоть до Девятого — до моего возвращения. Ну, ладно, ничего. Засигаретим! Бери. И говори скорей за что.

Александр взял.

— Не знаю…

— То есть?

— Ну, нет у меня слов.

— Ты же писатель?

О*** сверху заметила:

— Они, Аглая, не словами пишут. Цезурами они. Немая генерация.

— Тогда вам слово, — ответил Александр.

— Давайте выпьем за Мадьяросаг.

— Это еще что?

— Не знаешь разве? Самоназвание Венгрии.

— Интеллектуалка, говорю ж тебе, — подмигнула ему Аглая. — Только за Венгрию, Ритуля, с какой нам стати? Русским-то? Курица не птица, Венгрия не заграница. За нас — в Венгрии. Поехали, мальчики-девочки!

Они ехали.

Брянск, Киев, Винница…

Жмеринка, Тернополь, Львов…

Банкноты предстоящей маленькой страны были большими. Утонченно декадентских оттенков, неведомых Госзнаку и его рублям, эти ассигнации потрясли его барочной сложностью орнаментов, этими вензелями и овалами, откуда спесиво взирали пораженцы прошлого века — мятежные усачи в бакенбардах, аксельбантах и шнурованных своих «венгерках». Пачка за пачкой на стойке пограничного отделения Госбанка вырос целый блок венгерских форинтов, который еле влез в старый пластиковый мешок с потертой надписью «Beriozka» — одолженный Аглаей.

Комиссаров взял мешок, доверив Александру папку с паспортами.

На первом этаже проходила таможенный контроль молодая еврейская семья. Она и дети уже отрешились от этой реальности, а он, суетливый и запаренный, еще донашивал маску благонамеренности, услужливо открывая чемоданы. Мордатые таможенники рылись в них с небрежной снисходительностью. Чемоданов было много, приобретенных с прицелом на новую жизнь: ярко-оранжевые все.

Перрон был пуст. Они спрыгнули и пошли через пути. Комиссаров сказал:

— Отъезжанты …

Александр молчал.

— Ты вообще к ним как относишься?

— К кому?

— Ну, к этим. Кочевникам .

Александр подумал и произнес:

— … Да будет благословен еврей. Да будет благословенен и русский .

— Кто это сказал?

— Человек один.

— Наш бы человек так не сказал.

— А он и не был ваш.

— Да-а, — сказал Комиссаров. — Запустил предшественник работу со сменой соцреализма…

Шутка вышла тяжеловатой.

Солнце зашло, но было светло, и рельсы вдали еще удерживали оттенок розовости. Воздух по эту сторону Карпат был хрустально чист. Голова Александра кружилась от кислородного отравления на станции Чоп — ворот отечества.

Невероятно провинциальных.

Все еще в СССР, но уже на европейской колее.

Раздали паспорта и обязали затвориться. Было тихо. Закрывая окна, прошел по коридору проводник.

За переборкой дамы рассуждали на тему железных путей сообщения.

«Исторически они у нас возникли слишком поздно, — просвещала спутницу критик О***. — Николай Первый никак не мог решиться на этот шаг. А министр финансов его, Канкрин был такой, отказывался финансировать строительство. Дескать, железные дороги только подстрекают к частным путешествиям без нужды и таким образом увеличивают непостоянство духа нашей эпохи . И это еще было мягкое мнение. Снизу же Россия восприняла железную дорогу, как нечто инфернальное. Звезда Полынь! Апокалипсис! Страшный суд! Помнишь, как Лебедев в „Идиоте“ рассуждает?» — «Отдаленно», — честно ответила Рублева. «И Лев Толстой свою Анну на рельсу уложил…» — «А знаешь, — сказала Рублева, — почему у нас железные дороги шире, чем на Западе?» — «По стратегическим причинам?» — «А вот и нет… Мне рассказал наш проводник. Так, значит, было — исторически. Этот же немец был, который взялся у нас за первую?» — «Граф Клейнмихель, верно…» — «Вот-вот! Так этот граф приходит к нашему царю. Как будем делать промеж рельсов, Ваше Высочество? как в Европе? Царь рассердился. „На хуй, больше!“ Ну, а тот дословно понял: немец! Смерил свой, и стала у нас больше колея. Кажись, на восемь с чем-то сантиметров». — «Это сколько?» — «С гулькин! Ну, вот так примерно…» «Маловат золотник…» — «Зато Европа!» Дамы расхохотались. «Но ведь и правда, дело не в размере», — вздохнула критик О***. — «Скажи уж, вовсе не в хую». — «Нет, не скажу, конечно. Но был бы человек хороший, там же… В конце концов, мы не животный мир». — «А лично мне без разницы: хороший человек или плохой. Был бы живой и доставал. У меня строение такое, что…» — «Ты, Аглая, все же потише. Еще услышит наш прозаик…» — «А пусть! не Радио Свобода . А вот что интересно… Есть ли в Венгрии, к примеру, стриптиз?» — «Вряд ли. Все же социализм. С сексуальными аттракционами несовместим». — «Скажешь тоже! В Варшаве вот этими глазами видела. Мы туда кофе в зернах взяли, он там дорогой. Целую гитару „арабикой“ забили. И так гульнули, что…» — «Разве ты была в Польше? Я не знала». — «Ха! Окромя Югославии, я, мать, соцлагерь, считай, уже объездила. Вот только Венгрия пока что белое пятно. А мужики там, вероятно, зажигательные. На грузин, наверное, похожи. У меня в Гаграх был один — в доме творчества. У тебя не было? Ну, мать! Про могучую пружину, помнишь? Женька не преувеличил. Хотя, конечно, москвичей и ленинградцев обидел он напрасно. Конечно, не сперматозавры. Но приемов больше знают. Эй, молодой писатель? Верно говорю?!» — «Тише, — сказала критик О***. — Идут!..»