Януш Гловацкий - Good night, Джези

— И отдала записки тебе.

— Скажем. — Он улыбнулся, как и раньше, почти не разжимая губ. Но в его круглых глазах улыбки не было.

— Дорого заплатил?

— Она держалась в рамках приличия. Через две недели я снова приеду и расскажу кое о чем — как это выглядело с моей стороны. Если мы с Деннисом договоримся, я тебе еще кое-что пришлю.

— Мне бы хотелось увидеть Машу…

С минуту мы оба молча глядели на улицу.

— Хорошо, — наконец кивнул он. — Если она согласится. Но вряд ли это будет приятно.

Он что-то написал на салфетке. Это был номер телефона и имя: Джоди.

— Джоди?

— Джоди, — подтвердил он. — А Джези мой пиджак понравился.

И сразу потянулся за плащом. Вроде бы плащ как плащ, серый поплиновый, но подбитый норковым мехом. И еще надел то, чего в Нью-Йорке никто не носит, — шляпу.

— Кажется, за несколько часов до того, как это сделать, он попросил таксиста закрыть окно, боялся простудиться, берег горло. Я пришлю тебе пару страничек о том, как у него побывал. Довольно унизительно, но я записал. А ты сразу приступай, не откладывая. Мне б хотелось, чтобы съемки начались осенью, пока я не решил, что это дурацкая затея.

Он тщательно завязал шарф. На улице снег мигом облепил нас мокрой ватой. Только теперь я заметил, что он немного прихрамывает.

— Еще одно, — сказал он, озираясь в поисках такси. — С чего ты хочешь начать?

— Пожалуй, с ногтей — длинных, накрашенных кроваво-красном лаком — и ванны.

Итак, ногти — длинные, накрашенные кроваво-красным лаком — и ванна. 1937 год. Город Лодзь, удобная квартира состоятельных еврейских интеллигентов. Обои в желтый цветочек, буфеты, диваны, покрывала, картины. Точнее, копии картин; кое-где семейные фотографии. Однако главное — ванна. Немало людей настаивают, что ванна — это океан в миниатюре, в ней можно родиться, побрить ноги, отдохнуть, заняться сексом и либо проснуться, либо не проснуться. Именно в ванне — наполненной горячей водой, далеко не новой, с облупившейся там и сям эмалью — ухоженные руки красивой женщины семитского типа купают маленького черноволосого мальчика. Сверкает покрывающий ногти ярко-красный лак, ребенок доволен, радуется. Прислуга — деревенская баба с широким добрым лицом — наблюдает за ними со скептической улыбкой и качает головой.

— Очи черные, — мурлычет она, — как боюсь я вас… — и добавляет: — Недобрые идут времена… лучше б он был беленький.

Подает полотенце, а мальчик весело брызгает на нее водой.

— Не балуйся, Юрек. — Вытирает лицо. — Даст Бог, будет еще у тебя время на баловство.

Следующий кадр: та же самая ванна, но мальчик уже подрос. Сейчас ему шесть лет. Мать бережно моет ему голову. Наклоняется над ванной, из глубокого выреза платья выглядывает пышная белая грудь. У мальчика эрекция. Смутившись, он пытается это скрыть, но мама ведь все видит. Нежно и с гордостью улыбается. Трогает его, а мальчик закрывает глаза и закусывает губу до крови. Снова красный цвет.

Манхэттен, наши дни. Мглистый ноябрьский вечер. Над головами толпы по Сорок второй улице плывет ванна. Ее несут трое мужчин в зеленых комбинезонах. На спинах крупно белыми буквами: «Good night, Джези».

Почти никто не обращает на них внимания. Прохожие на Сорок второй, между Бродвеем и Девятой авеню, поглощены своими страстями и чепухой не занимаются. Еще несколько лет назад на этом отрезке говорили в основном шепотом. Шептали чернокожие продавцы крэка, подпирающие стены, и разноцветные проститутки, выпячивающие припудренные бюсты, на которых сверкали золотые крестики. Шептали торгующиеся с ними клиенты и оробевшие туристы. Сейчас Сорок вторая обрела более приличный вид.

Вместо утыканных бриллиантиками золотых зубов сутенеров здесь блестит, сверкает и переливается яркими огнями смахивающий на дворец «Макдоналд». Дальше — гигантские офисные здания, многозальные кинотеатры, Музей восковых фигур мадам Тюссо. А секс-шопы, пип-шоу и порнокинотеатры загнаны вглубь Восьмой и Девятой авеню. Вместе с ними исчез запах денег, мочи и свободы, но толпа на тротуарах осталась.

Между тем ванна миновала Девятую авеню и Port Authority — огромный автовокзал; дальше — полумрак, длинная череда маленьких театриков, а поблескивает уже только река Гудзон.

Перед заброшенной старой фабрикой на Десятой авеню трое с ванной проталкиваются через совсем иную толпу: тут немецкие жандармы в разномастных мундирах, польские крестьяне, завсегдатаи порно-клубов в кожаных стрингах, агенты КГБ, еврейские мальчики в ермолках, проститутки и элегантные интеллектуалы с Верхнего Манхэттена в твидовых пиджаках. Среди них крутятся гримеры, костюмеры, портные и реквизиторы. В комнате, которой надлежит стать кабинетом писателя, режиссер уныло перебирает стопку фотографий актеров, ожидающих прослушивания. Садится за письменный стол. Тычет пальцем в какую-то фотографию. Кастинг-директор выбегает в коридор, а сценограф расставляет на полках книги. «Преступление и наказание», «Идиот» и «Бесы» Достоевского, «Герой нашего времени» Лермонтова, «Красное и черное» Стендаля, «Блеск и нищета куртизанок» Бальзака, «Мертвые души» Гоголя, «Госпожа Бовари» Флобера. Нетипичный для американского писателя набор.