Колум Маккэнн - Танцовщик

Руди улыбнулся, но не ответил. Зубы у него все еще были поразительно белыми, словно спорившими с остальным его лицом. Мы помолчали немного, он оглядывал комнату. Казалось, Руди ждал, что из мрака покажутся еще какие-то люди. А потом вдруг сжал мои ладони и сказал:

— Ты, Юля, не утратила ни крупинки былой красоты.

— Прошу прощения?

— Ни на день ни постарела.

— А ты, — ответила я, — как был вруном, так и остался.

— Нет-нет-нет, — упорствовал он. — Ты по-прежнему красавица.

— Я старуха, Руди. В платочке хожу.

Он взял бутылку, наполнил три стопочки и, взглянув на Колю, спросил, не слишком ли тот молод, чтобы пить водку. Коля молодым аллюром полетел к буфету за четвертой стопкой.

— Твой сын? — шепотом спросил Руди.

— В некотором смысле, — ответила я.

— Ты снова вышла замуж?

Я поколебалась, потом покачала головой. Мы с Колей пережили долгие годы бедности и лишений. Мое переводческое умение никуда не делось, но было настолько же хорошим, насколько и бесполезным: спрос на зарубежную литературу упал, а многие издательства попросту закрылись. Я ощущала себя стоявшей на пороге новой жизни, но уже лишившейся половины прежних сил. И начала подрабатывать, ради куска хлеба, уборщицей. Зато Коля, к радости моей, рос и обратился в достойного юношу — высокого, темноволосого, погруженного в себя. Семнадцатилетний, он давно забросил шахматы, решим стать художником, — начал с пейзажей, основательных и реалистичных, но теперь отошел от них, отдав предпочтение размытым, лишенным четких очертаний изображениям. Коля считал, что любые перемены должны иметь причину, иначе утратится уважение к прошлому, он стремился усвоить традицию, чтобы затем найти нечто новое. Сделал серию портретов Ленина — молоком. Они были столь же историчными, сколь и пародийными, увидеть что-либо на этих листах можно было, лишь поднеся к ним свечу или спичку. Ни одного портрета Коля не продал, просто сложил их под свою кровать, а любимым у него стал тот, что был ненароком оставлен рядом с трубой отопления, проявившей на бумаге нос — и ничего больше. Над своей кроватью Коля написал на обоях цитату из Фонтанеля, почерпнутую им в одной моей старой книге: «Найти философский камень, конечно, нельзя, но поиски его — дело доброе».

Что меня пугало, так это грозивший Коле скорый призыв на военную службу. Мысль о нем была ужасна — война могла закрыть для мальчика все пути, как когда-то несколько войн закрыли все пути для моих родителей. Я часто просыпалась ночами в поту, увидев во сне, как мой сын сворачивает с висящим на груди автоматом за угол в афганской деревне. Коля, впрочем, полагал, что сумеет перехитрить систему, говорил, что, сдавая на анализ мочу, проткнет палец иголкой и накапает в пробирку крови. Если в моче окажется избыток белка, он сможет увильнуть от армии. Мне часто казалось, что Коля каким-то образом унаследовал дух моего отца, хотя внешне, разумеется, ничем на него не походил. Лишь упорством, умом и характером. Его интересовала история моей семьи, он находил в ней созвучие собственной судьбе, а в моих ответах на вопросы Коли неизбежно должен был всплывать — и всплывал — Руди.

Я вгляделась в лицо Коли, пытаясь понять, какое впечатление производит на него этот визит, однако оно оставалось, как это ни странно, невозмутимым.

Эмилио, заметила я, снял с полки перевод Сервантеса. Но читать его не стал — вместо этого он с закрытыми глазами прощупывал страницу за страницей, словно пытаясь угадать слова. Руди объяснил, что в наше отсутствие Эмилио положил в книгу волос и теперь ищет его, таково было излюбленное времяпрепровождение спутника Руди.

— Меня окружают сплошные сумасшедшие, — добавил он.

И протянул руку к бутылке водки, чтобы еще раз наполнить две наши стопки. Улыбнулся мне в недолгом, неуверенном молчании. Прошла четверть века, наша разница в возрасте стала не столь заметной, зато теперь нас разделила тонкая завеса неловкости. И разговор, хоть он и казался нам безнадежным, мы вели сквозь нее. Руди склонился вперед, упершись локтями в колени и положив подбородок на ладони, в глазах его поблескивало знакомое мне по прежним годам удовольствие.

— Расскажи мне все, — попросил он.

И поднял стопку к губам, ожидая моего ответа, а я начала разматывать то, что казалось мне смотанным в плотный клубок, — моя квартира, мой развод, моя улица.

— Ты по-прежнему переводишь?

— От случая к случаю, — ответила я, — но говорить об этом мне неохота. Я бы лучше послушала о твоих обстоятельствах.