Норман Льюис - День лисицы

— Думаю, что на этот раз, сеньор, он далеко не уйдет.

— Прекрасно. Мы очень рассчитываем на вас. Вы уже великолепно себя зарекомендовали.

— Благодарю вас, сеньор.

— Никак не могу понять, что движет этими людьми. Здесь, в Испании, мы сокрушили все, за что они боролись, они ничего не достигли, сумели организовать лишь одну-единственную жалкую забастовку. Из десяти человек, перешедших границу, девять уже через день-другой попадают к нам в руки. Они плохо организованы, у них нет ни денег, ни снаряжения, да и действуют они не слишком умно. И тем не менее прошло уже тринадцать лет, а они по-прежнему появляются. Я даже примерно не могу себе представить, к чему они стремятся. То есть я знаю, за какие они идеи борются, но почему? Что они в них находят? И ради этого идти на расстрел?!

Недоумение полковника было как никогда искренним. Он был убежден, что жизнь надо принимать такой, какова она есть. Для него жизнь всегда была хороша — и в юности, когда он начинал служить, и потом, когда стал продвигаться по служебной лестнице, и сейчас, когда он достиг известных высот; спокойная и размеренная, она была очень приятна. Вообще-то он был склонен думать, что во всей этой жизненной неразберихе победа, возможно, останется за великодушными, голодными, легкомысленными бедняками. Все это хорошо, но кем нужно быть, чтобы стремиться положить конец этой увлекательной лотерее, изгнать из жизни расточительство, интриги, бурные страсти, непредвиденность, таящую прелестные сюрпризы, заменив все этой бездушной сухой честностью, и добиться того, что в конечном итоге общество превратится в какой-то муравейник?.. Полковник полагал, что уничтожение этих одержимых вполне оправдано — ведь надо же ограждать здравомыслящих людей от заразы, которая им ничего, кроме горя, не принесет.

Лейтенант перечислял, какие меры безопасности будут приняты: периодическая проверка домовладельцев, слежка за иностранцами, посты на дорогах, ограничение передвижения, но полковник снова отвлекся, очарованный прелестью открывавшегося из окна вида — в излучине бухты ровный ряд домиков сверкал, словно мелкие белоснежные зубы. «Как это сказал Асорин, описывая Кадис? — припоминал полковник. — «Ободок серебряной чаши» — очень точно!» — До него дошли слова лейтенанта:

— Мы обещали приложить все усилия, чтобы ее любовника амнистировали. Она оказалась очень полезной.

— О чем это вы? — спросил полковник.

— Я говорю об этой осведомительнице, цыганке, — ответил Кальес. — Ее любовник оказался замешанным в поножовщине. Нам удалось поприжать ее. Она работает в театре и всегда все знает.

«Вот это и есть государство, — размышлял полковник. — В высших сферах пышные парады, дипломатические приемы в Эль-Пардо, море шампанского, опереточные мундиры и фейерверки, а держится все на грязных цыганках-осведомительницах и бездушных чурбанах вроде этого типа».

— А вы завели тут какие-нибудь знакомства? — спросил полковник. — Я имею в виду рыбаков.

Кальес покачал головой.

— Они настороже — никого к себе не подпускают. И в душе все до единого — красные, хотя никто ни за что в этом не признается, даже если будет в стельку пьян.

— Возможно, я сумею вам помочь, — сказал полковник и протянул лейтенанту листок. — Возьмите на заметку это имя. Может пригодиться. Человек этот имеет военные заслуги — сражался на нашей стороне. Быть может, он как раз то, что вам нужно.

Дон Федерико Виланова завтракал, как обычно, в половине одиннадцатого утра на небольшой, сложенной из кирпича площадке в углу обнесенного высокой оградой сада. Дом его, самый высокий в деревне, являл собой источенные временем остатки некогда хорошо укрепленного замка, в стенах которого род Виланова, неотвратимо приходя в упадок, прожил более двух столетий. Со своего места дон Федерико мог при желании обозревать пять заливов, три невысоких горных вершины и все, что находилось между ними; ему доставляло неизъяснимое наслаждение наблюдать, как бредет по руслу пересохшей реки вереница черных коз или как пляшет на крыше соседнего дома, прищелкивая наподобие кастаньет прищепками для белья, полоумная служанка. Лежавший под рукой бинокль помогал дону Федерико развлекаться.

В саду, полном хризантем и тощих кошек, появилась с кофейником в руках красивая женщина средних лет — его экономка Мария, — и Виланова, с беспокойством следивший за ней, протянул руку к биноклю. Опустив кофейник на стол, Мария остановилась около хозяина, осуждающе глядя на него сверху вниз, а он делал вид, что совершенно поглощен созерцанием облюбованного им кусочка вселенной. Внизу, невероятно приближенный биноклем, возился с черепахой рыбак: он перевернул ее на спину, осторожно, едва заметным поворотом ножа, отделил панцирь, и вода окрасилась кровью. На берегу снимала платье какая-то иностранка, но под ним оказался вполне приличный купальный костюм, что и отметил, с легким огорчением, дон Федерико. Рядом послышался не то кашель, не то ворчание, и, нехотя обернувшись, Виланова вернулся к действительности. Ну конечно, Мария, одетая, как всегда, в поношенное черное платье, с хмурым видом стояла рядом, и чуть заметные усики ее вздрагивали от возмущения.