Уильям Тревор - Утраченная твердь

— Будь помягче с матерью, — сказал он. — Она все время плачет.

— Кто стрелял в Милтона?

— Некого даже заподозрить. Это сильнее всего ее угнетает.

Хэйзел ничего не ответила, но когда отец заговорил снова, перебила:

— А что полиция?

— Финмот делает все, что может.

Машина проехала дом Киссэйнов, розовый и респектабельный, с каменными дельфинами в маленьком палисаднике. Следом появился разрушенный хлев в середине поля Малони — три стены коровника еще стояли, четвертая рухнула, полусгнившая крыша была в пятнах мягкой ржавчины. Потом потянулись сады и просмоленные ворота, через который был виден протекавший внизу ручей.

Отец повернул машину и въехал во двор. Одна из собак залаяла, прыгая взад — вперед и виляя хвостом — как всегда, когда возвращалась машина.

— Ну вот, — с усилием произнес мистер Лисон. — Узнаешь старые места?

В кухне они обнялись с матерью. Мать совсем высохла: круги под глазами, щеки ввалились так, что кожа обтягивала кости. Она схватила Хэйзел за руку и вщепилась в нее изо всех сил, словно прося зашиты. Мистер Лисон отнес наверх чемодан.

— Садись, — высвободив руки, Хэйзел вытащила из‑за стола стул и мягко опустила туда мать. Из противоположного угла кухни во весь рот улыбался брат.

— Ох, Стюарт!

Она поцеловала его, обнимая неуклюжее тело. На его большом лбу уже появились прыщики, короткие жесткие волосы укололи ее в шею.

— Мы должны были предвидеть, — прошептала миссис Лисон. — Мы должны были знать.

— Вы не могли знать. Это невозможно.

— Ему просто что‑то приснилось. Все из‑за этого.

Хэйзел помнила сны, которые видела в возрасте Милтона, полусны, потому что часто это было почти наяву — закрыть глаза, и смотреть, как тебе улыбается Мик Джаггер, слушать U2 или The Damage . Однажды меня обнял Пол Хоган, хихикая призналась как‑то Эдди. Потом начинаются свидания, и все меняется.

— Но как он узнал про эту святую? — зашептала снова мать. — Где он взял ее имя?

Хэйзел не знала. Как‑то это запало ему в голову, сказала она себе, но не стала говорить вслух. Несмотря на все разговоры, мать не хотела об этом думать. Может матери легче верить в то, что ее сын был не в себе, а может наоборот — тяжелее. Ничего невозможно было понять ни по ее голосу, ни по лицу.

— Не бери на себя эту тяжесть. — взмолилась Хэйзел, — будет только хуже.

Чуть позже в кухню зашли Эдди и Герберт Катчен. Эдди заварила чай и выложила на тарелку печенье. Герберт Катчен был очень серьезен, Эдди подавлена. Хэйзел чувствовала, что оба, как и отец, больше всего волнуются за мать. Волнение за мать стало для них практической стороной их общего горя, способом спрятаться от него, отвлекающим маневром — единственным, который был им позволен. Не обращая внимания на общее настроение, Стюарт потянулся за печеньем, усыпанным розовой пастилой, его пухлые пальцы с обгрызенными ногтями выглядели чужеродно и уродливо.

— У него будут самые лучшие похороны, какие только можно, — пообещал Герберт Катчен.

Гарфилд стоял в стороне от всех, черный галстук был на месте, черные туфли тоже — взамен полувоенных башмаков, которые он всегда носил. Хэйзел подняла на него глаза, взгляд прошел над открытой могилой, и вдруг она все поняла. Ни о чем не подозревая, она поздоровалась с ним час назад, когда они еще были в отцовском доме; в церкви они стояли рядом; она смотрела, как он выходит вперед, чтобы взять гроб. Теперь, на мрачном церковном дворе, его образ высветился совсем по — другому. Позор искуплен, молчаливо соглашалось молчание.

— Я смогу обуздать свои помыслы, — провозглашал Герберт Катчен, его голос, чуть севший после только что выполненных воскресных обязанностей никогда больше не прозвучит в задней комнате сельского дома. — Поелику на все воля Всемогущего Господа.

На гроб посыпались комья земли.

— О тец наш Небесный, — декламировал Герберт Катчен, и Хэйзел видела, как губы Гарфилда шевелятся в унисон с губами Эдди и с родительскими. Стюарт тоже был здесь, и опять издавал какие‑то звуки. Миссис Лисон держала у лица платок и стояла, крепко прижавшись к мужу; неожиданно выглянуло солнце. — И прости нам наши прегрешения. — Гарфилд повторил губами и эти слова тоже.

С горьким спокойствием Хэйзел расставляла факты по своим местам. Милтону сказали не делать этого. Ему сказали, и сам Гарфилд подтвердил, что в пятнадцать лет бывают какие угодно фантазии. Ему сказали, что говорить о католической святой — значит, подтверждать католические выдумки о том, что их идолы могут двигаться. Но несмотря на все произнесенные слова, Милтон не подчинился. «Ваши тела — вместилища греха,» — в полной уверенности провозглашал когда‑то дядюшка Лисонов Уилли. Возвышаясь над плачущими людьми, его фигура не выражала сейчас ни единой эмоции.