Джон Брэйн - Путь наверх

— Я приготовлю тебе чаю,— сказала Элис и ушла в кухню.

Элспет бросилась в кресло.

— Ну и ну, вот так репетиция! Ставить пьесу — это значит просто учить их всех, как надо играть. Поверьте, детки, они не в состоянии уразуметь самых простых вещей. Ей-богу, я не понимаю, с чего это меня понесло на сцену.— Она порхнула к пианино и тотчас запела: «Дочь свою вы подальше держите от сце-е-ены».— Ее хрипловатый голос все еще был силен, а дикция — просто отличная.

Затем она повернулась на вращающемся стуле ко мне лицом и развела руками.

— Конечно, это только шансонетка,— сказала она.— И нет в ней настоящей изюминки…

— Если ты хочешь дать нам концерт, советую сначала подкрепиться,— крикнула Элис из кухни.

— Ты прелесть, душечка! — отозвалась Элспет. Она понизила голос: — Вам очень повезло, Джо. Элис — ангел, настоящий ангел. У нее золотое сердце.— Черные бусинки ее глаз впивались в меня пытливым взглядом. Они казались поразительно молодыми на этом дряблом, ярко накрашенном лице. Элспет сидела, слегка расставив ноги, юбка задралась у нее выше колен. Я отвел глаза — мне стало неприятно. Ноги у нее тоже были молодые не по летам. Если смотреть на нее от пояса и ниже, это выглядело совсем непристойно. Любая юбка на Элспет всегда казалась либо слишком короткой, либо слишком узкой.

Она оправила юбку, прикрыв колени.

— Всегда забываю,— сказала она и улыбнулась мне, слегка склонив голову набок.— В былое время, если бы я позволила вам увидеть так много, вы бы недолго усидели в этом кресле.

— Само собой разумеется.

Она послала мне воздушный поцелуй.

— Я не могу винить Элис. Вы из тех мужчин, какие мне нравятся,— высокий, мускулистый. Слишком уж много одуванчиков развелось в наши дни. Когда-то я знала немало высоких, сильных мужчин. Все они уже лежат в могиле, а вот такая тощая коротышка, как я, еще жива…— Ее конфетное личико со вздернутым носиком и пикантным подбородком, в ореоле рыжеватых крашеных кудряшек, было грустно, как мордочка больной обезьянки.— Право, кажется, чем мужчина крупнее, сильнее, тем больше в нем пищи для болезней. Как сейчас помню тот вечер, когда умер Лэрд. «Мне нечем дышать»,— сказал он и разорвал ворот рубашки. А потом упал, просто упал ничком. Господи, пол в уборной так и заходил ходуном! Мы подняли его, а он уже был мертв. Всего тридцать пять лет — вся жизнь была у него еще впереди. Поневоле задумаешься, не правда ли? — Она закурила турецкую сигарету. От сладковатого, похожего на ладан дыма на меня повеяло старинной богемой, кулисами Друри Лейна.— Он был словно создан для меня,— продолжала Элспет.— Я должна была бы уйти к нему. Иной раз я жалею, что не ушла. От мужа я уже и тогда радости не видела. Я была слишком независима, а он хотел распоряжаться мной, как вещью. И он становился хуже сатаны, когда напьется. Он тоже был высокий, сильный мужчина… Я никогда не могла устоять против высоких, сильных мужчин… Вы любите Элис?

— Да,— сказал я почти машинально. Вопрос был поставлен так неожиданно, что застал меня врасплох.

— Я так и думала,— сказала она спокойно.— Я видела, как она сидела с вами. Она еще сама не понимает…— Элспет сжала мне руку.— Не обижайте ее. Не обижайте.

Мне вдруг почудилось, что я тону и черные воды бесшумно смыкаются у меня над головой. В пропахшей духами комнате нечем было дышать, в ней было что-то невыразимо тоскливое; нарумяненное лицо, упорно маячившее у меня перед глазами, казалось лицом старой ведьмы. И на мгновение мне представилось, что я вот-вот превращусь в старика и Элспет, украв мою юность, снова став молоденькой девушкой, пухленькой и розовой, засмеется мне в глаза.

Элспет начала говорить что-то о былых временах в театре Дэли, но я едва слушал ее: меня внезапно потянуло вон из этой комнаты, захотелось шагать по вересковой пустоши, подставив лицо дождю и ветру.

И когда вошла Элис с ужином на подносе, мне вдруг показалось, что она похожа на Элспет, что и она — обитательница затхлого, заплесневелого мирка, вязкого, как растекающийся по лицу, смешанный с потом грим, и нежность, которую я только что испытывал к ней, исчезла. И уже не верилось, что я ласкал ее обнаженное тело и что этот вечер не был просто репетицией какого-то банального и малопристойного альковного водевиля вроде тех, какие идут на убогих провинциальных подмостках среди облезлой позолоты и линялого плюша.

Зал Большого бара в «Западном отеле», расположенном как раз напротив здания ратуши,— место по-своему довольно примечательное. Этот зал обставлен более элегантно по сравнению с остальными залами отеля: здесь стоят мягкие кушетки и плетеные кресла, пол покрыт толстым серым ковром, а столики — толстым стеклом, на стенах — фотографии местных футбольных и крикетных команд, обои — серые в неярких оранжевых разводах, и на них, если вы что-нибудь в этом смыслите, очень приятно смотреть. В этот бар допускаются только мужчины. Прочие залы, даже вестибюль, имеют довольно обшарпанный вид: там стоят столики на чугунных ножках, деревянные скамейки и обыкновенные деревянные кресла. Естественно поэтому, что Большой бар усердно посещается солидными дельцами и чиновниками муниципалитета, которые любят пить в мужской компании, без женщин, но предпочитают, чтобы на полу не было опилок и в углах не стояли дешевые плевательницы, как в обычных пивных. НАСМПО испокон веков облюбовала «Западный отель» для своих мальчишников — дружеских встреч, устраиваемых раз в году для всех муниципальных служащих мужского пола. Протекали эти встречи обычно так: собирались в Большом баре, выпивали две-три кружки пива, затем шли обедать в ресторан на втором этаже, где выпивали еще несколько кружек пива, после чего снова возвращались в Большой бар для более основательных возлияний. Одно из неписаных правил такого мальчишника гласит: все вместе, никаких обособлений по отделам и канцеляриям. И тот вечер, помнится, я провел главным образом в обществе Реджи из муниципальной библиотеки.