Степан Калита - Сполохи детства

Я потом долго еще испытывал очень неприятное чувство, вспоминая Свету Дубинкину — вернее, то, во что она выросла — сожаление, обиду за нее — как такое могло случиться? А может, не разбей мы ту машину, ее бы откорректировали как надо, и она бы выросла нормальной девушкой?.. Но, скорее всего, механизм саморазрушения был заложен в ней с детства. Он присутствует во всех нас. В той или иной степени. И уже от силы характера зависит, станешь ты человеком или выродишься в непонятную особь, лишенную интересов и смысла жизни.

Никак не могу вспомнить, как мои родители переживали мои первоначальные неуспехи в учебе. По-моему, мне было просто наплевать на их мнение, поэтому я это не запомнил. Зато в «школе дураков» я сразу стал почти отличником. Случилось чудо. Одобрение родителей — помню. А еще помню, как отец Сереги сказал, что мы — два дебила, «такую школу просрали, теперь учитесь, как все».

Мне всегда жалко детей, лишенных родителями огромной части детства — заботы о животных. Это обделенные дети. И боюсь, из них вырастают не самые полноценные взрослые. Все мои животные были удивительны. И все они были личностями. Однажды я приобрел даже коллективный разум — когда завел ненароком семь петухов, и они загадили весь дачный участок — как же ругалась на моих птичек бабушка, регулярно убирая за ними помет. Впрочем, и я тоже убирал его время от времени.

Больше всего в детстве я, как и многие другие, добрые и нормальные, дети, хотел собаку. Но родители упорно не желали мне ее покупать — резонно осознавая, что все тяготы по кормлению и выгуливанию животного лягут на их плечи. Тем не менее, я в очередной раз проявил колоссальное упорство. Причем, я был настолько настойчив, что даже «кончал жизнь самоубийством» — забирался на трубу отопления, которая шла от пола до потолка, и прыгал вниз, приземляясь с диким грохотом (меня научили правильно падать на дзюдо) и угрожающе заявлял затем:

— Смотри, мама, следующий раз будет последним! Я точно разобьюсь!

Вряд ли маму пугали эти угрозы, скорее ее достал мой постоянно нудящий над ухом голос: «Ну купите, купите, купите мне собаку!»

Мне было шесть, когда мама с папой и я поехали на «птичий рынок» — выбирать для меня собаку. Собаку! Не припомню более праздничного дня в моем детстве! Я еще не забыл ту теплую маленькую собачку, которую продал мой биологический отец-алкоголик, поэтому настаивал на варианте позубастее.

— Мне нужен крокодил, мама, — сказал я, — собака-крокодил. Чтобы она могла в случае чего отгрызть человеку ногу!

Но этот вариант был гневно отметен и признан полностью несостоятельным — «поскольку куда потом девать все эти человеческие ноги».

Возле входа на «птичий рынок» (даже не внутри) стоял помятый мужичонка в кепке, в коробке у него копошились милейшие белые комочки. Это было не совсем то, что я хотел. Точнее — совсем не то.

— Мама! — воскликнул я, подталкивая ее к рынку, где уже присмотрел отличного щенка ротвейлера, на худой конец — кавказкой овчарки. — Я этих не хочу. Мне нужен крокодил. Кро-ко-дил!

— Не обращайте на него внимания, — благодушно сказал папа, протирая очки. — Нам нужна маленькая аккуратная собачка.

— Так вот же. Маленькая, аккуратная, — заговорил мужик. — Порода — тибетский терьер.

— Я слышал о тибетских терьерах, — обрадовался папа. — Это пастушья порода. Очень верная и преданная.

— Ну да. Но они годятся и для содержания в домашних условиях. Для мальчика будет отличный друг. Берите. Совсем дешево отдам.

— А он не вырастает слишком большим? — забеспокоилась мама. И показала рукой: — Такой? Или может, вот такой?

— Что вы? — мужик взял маму за руку и опустил ее на уровень колен. — Вот такой. В самый раз!

Разумеется, Тишка, как мы назвали собаку, никаким тибетским терьером не был — он оказался дикой помесью болонки, пуделя и черт знает кого еще — и характер у него было совсем не пастуший и отнюдь не шелковый. Это был пес дикой смеси самых разных собачьих кровей — в нем жила свобода и лихая дурость. Когда он немного подрос, одно ухо ему поранили в собачьей драке — и оно повисло, и смотрело с тех пор немного вкривь и вкось, другое же топорщилось кверху — если он прислушивался, приподнималось. Он был кучеряв местами, а местами почему-то шерсть росла странными клоками — где-то длиннее, где-то короче. Белым он был только в детстве, потом же — постоянно грязно-серым. Что у него было от тибетского терьера, так это глаза — черные и пытливые. Он постоянно заглядывал тебе в лицо, как будто что-то выспрашивал: «хозяин, обедать будем?», «хозяин, как насчет погулять?» У него, как у Чарльза Бронсона, совсем не было возраста. То есть можно было подумать, что он уже родился старым. Однажды мы шли с собакой по улице, и какая-то добросердечная старушка воскликнула, обращаясь к своей внучке: «Анечка, посмотри какая старая усталая собачка». А у Тишки просто было дурное настроение, и он шел, понурив голову. Да, его одолевали приступы беспричинной тоски — как я уже говорил, все мои животные были личностями.