Степан Калита - Сполохи детства

— На пруд?! — голубые глаза Левы расширились. — Ты что, не видел, как ребят выгнали из лагеря?

— А нас не поймают, — возразил я. Во все детали плана я решил его не посвящать.

Лева думал целый час, я все это время уговаривал его — не дрейфить, и брал на слабо, так что в конце концов он согласился.

Идти решили сразу после завтрака, на следующий день, через яблоневый сад. Предварительно я расспросил вожатого Сашу, где находится пруд. Делал вид, что меня интересует история ребят, которых выгнали из лагеря.

— И что? — спрашивал я. — Они прямо вот так взяли — и дошли туда. Это же далеко.

— Ну, как далеко, — отвечал наивный Саша. — Тут, в принципе недалеко, если через поле. Они просто крюк сделали…

Завтрак был в восемь тридцать утра. А в девять мы уже смылись из столовой, пролезли через дырку и побежали через яблоневый сад к домику сторожа. Он не спал, несмотря на ранний час, сидел на скамейке и смотрел на небо. Я частенько заставал его в этой мечтательной позе.

— О, — сказал он, увидев нас, — вы куда?

— Мы на пруд, — сказал я честно, и дальше начал врать: — Все без нас ушли. Мы их догнать хотим. Далеко это?

— Да нет, — сторож ничего не заподозрил, — выйдешь через калитку, вон там. И сразу увидишь поле. Через него пройдешь. Там лесок небольшой. Через лесок тропинка — прямо к пруду.

— Спасибо, — сказал я и потянул за рукав Леву…

В это самое мгновение, как оказалось, одна ябеда уже докладывала вожатому Саше, что видела, как я и Лева вылезали в дырку в заборе. Саша мгновенно прозрел, осознав, к чему были мои вопросы — и поднял тревогу.

Мы даже искупаться не успели, когда нас накрыли возле пруда. И повели а лагерь, как перед расстрелом, сразу в кабинет директора.

Он встал из-за стола, приблизился к нам и остановился, глядя тяжело и сердито.

— Я что, напрасно линейку проводил? Вы, два идиота, вам непонятно, что за такое могут из лагеря выгнать?!

Мне было отлично понятно, что выгнать могут, и внутренне я ликовал. Лева наоборот — весь трясся от страха.

— Пожалуйста, — попросил он, — не рассказывайте маме. Я больше не буду.

— Совсем охренели, — пробормотал директор, заходил из стороны в сторону. — Я понимаю, третий отряд. Но вы-то куда? Малолетки. А туда же. Тебе же, — он ткнул в меня пальцем, — вообще, всего шесть лет.

Я понял — он близок к тому, чтобы нас помиловать, и заявил нагло:

— А чего, купаться нельзя, что ли?!

— Что… что ты сказал? — директор, казалось, не поверил своим ушам.

— А чего, нельзя купаться? Я лично буду все равно купаться!

— Пока ты в лагере, я здесь устанавливаю правила! — заорал директор. — Будешь мамку с папкой учить, что тебе можно, а что нельзя.

— А я все равно убегу купаться! — заявил я упрямо…

После этих слов в лагере начался настоящий шухер. Директор одного за другим вызывал к себе вожатых. И орал на них. Меня же оставили в покое — я сидел один в пионерской комнате и читал книжку. На следующий день приехала моя мама. Очень просила директора оставить меня до конца смены. И он, к несчастью, согласился. Я не стал умолять маму забрать меня из лагеря — понимая, что это бесполезно. Но, когда она уехала, пошел к дыре в яблоневый сад. Я собирался снова бежать. Но увидел, что дыру заделали. А возле забора дежурят пионеры из старших отрядов… До самого конца смены они охраняли периметр, чтобы никто не сбежал. И кто-нибудь из них всегда ходил за мной — настолько велики были опасения директора, что я что-нибудь выкину.

В характере у меня откуда-то уже взялось упрямство, нежелание мириться с системой и обостренное чувство справедливости. Впоследствии учителям приходилось со мной туго. Были среди них и такие, кто меня искренне ненавидел, и такие, кто пытался сломать. Но ни у кого из них не получилось меня переделать, превратить в усредненный образчик совковой образовательной мясорубки.

Когда смена закончилась, и в лагерь приехали автобусы, чтобы везти детей в Москву, директор подошел ко мне и сказал:

— Жалко твою маму. А то я бы тебя давно выгнал. Ты — настоящий подонок. Далеко пойдешь.

Прежде я никогда не вызывал у взрослых столь острых чувств, и сильно расстроился. Подонком быть совсем не хотелось. Я начал думать — что я делаю не так. И пришел к парадоксальному выводу, что для кого-то непременно становишься «подонком», защищая свою свободу. И что ничего не поделаешь, придется с этим жить.

Взрослые нечасто называли меня подонком. Зато частенько говорили сакраментальное: «Далеко пойдешь». Насколько я далеко пошел, судить не мне. Да и вообще, не людям. Надеюсь, до суда в моей земной ипостаси дело не дойдет. А высший суд когда-нибудь, уверен, рассмотрит многие тома дела моей жизни и вынесет вердикт: «Да, он пошел достаточно далеко, и заслуживает вечность». Ну, или не заслуживает. Жизнь моя пока, к счастью, не катится к финалу. Так что у меня еще есть все шансы достаточно нагрешить, чтобы угодить прямиком в ад.