Елена Сафронова - Жители ноосферы

Я не могла писать материалы ни о чем, я путала двери, забывала телефоны, теряла вещи, садилась не на те поезда в метро, искала по всей редакции, кто и зачем подложил мне на стол листок с непонятным текстом, пока его не перевернули и не ткнули в нос моей же рукой записанный на чистой стороне номер мобильника… Я огребла несколько выговоров за сорванные встречи и ненаписанные тексты, за дурацкие комментарии, взятые по телефону. Я ничего не ела, только пила очень крепкий кофе — без него я бы не поднялась утром с койки, где лежала без сна, таращась в потолок и заново переживая каждое соприкосновение той ночи. Я не звонила домой — почти забыла о своей дочке. Я грубила матери, когда она вызывала меня, беспокоясь из-за долгого молчания. Я бросалась к аппарату, стоило ему поперхнуться трелью, в одном уповании — услышать тебя. Чей-то другой голос в трубке воспринимался глубочайшей личной обидой! В офисе, в метро, в магазине, в постели я сжимала в руке мобильник и, как только он начинал вибрировать, срывала крышечку, чая твоего звонка, — но это был неизменно не ты, и я обрывала разговор. Стоило на миг расстаться с мобильником, и посторонние звуки (скажем, сигнал клаксона) казались мне пропущенным сигналом твоего контакта. Я пила валерьянку, кордарон, настойку боярышника, сосала нитроглицерин и валидол плюс внутрь еще половину ассортимента аптечного пункта — не помогало. Сердце каждую полночь устраивало «панические атаки», и я всерьез ожидала, что следующее нарушение ритма навсегда успокоит идиотку Степнову. Я узнала, какова на вкус, цвет и запах бессонница, от которой умер Юкио Мисима. Я похудела, спала с лица и почти перестала краситься — наносить призрачный макияж меня заставляла лишь вера увидеть тебя. Скажем, тебя перебросят караулить «Сухаревскую»… Я каждый день просчитывала «за» и «против», что первая встреча наша была последней.

А почему я не ехала на «Третьяковскую», где мы столкнулись? Да ты же задаешь риторический вопрос, ответ прекрасно ведом тебе… Я заслужила твой пинок в преисподнюю… Я, наверное, заслужила и то, что сейчас у меня во рту кляп, а на шее петля…

Ты появился через две недели, когда из мартовской слякоти уже выплывал пронзительно-солнечный, асфальтово-проталинный апрель. Появился без предупреждения, но безошибочно определив время. Я рано оказалась дома. Я не могла «пойти развеяться», как сама же советовала своим утопавшим в слезах подругам, как делала при личной драме… кой черт, драме! Водевилями выглядели все предыдущие расставания! Я сидела на кровати подавленная и в слезах — они точились из глаз и не приносили облегчения. Я не думала ни о Пашке, ни о дочери, ни о матери, ни о службе. Думала, как сильно я, овца драная, обидела мужика, что любил меня на расстоянии десять лет! И кто-то позвонил во входную дверь, а я не сочла, что это может касаться меня, и соседка по коммуналке, бабка Софья Кирилловна прошаркала по коридору с большим опозданием, открыла дверь и неразборчиво забормотала: «Дома, кажется… Но странно, не выходит… Угловая дверь, постучите… Уж не знаю, где может быть…» В угловую дверь постучали, и я не успела вытереть слез, клацнула замком — Горгона Горгоной! — и прямо в мокрые мои глаза попал пучок солнечной энергии.

Ты стоял в цивильном — это был твой недежурный день, — с раскидистой гвоздикой-кустом в фольговом кульке. Остаточный луч солнца высек из футляра шустрого зайчика, и тот, ослепив меня, скользнул падающей звездой по комнате, упал куда-то под вешалку. Проводив его взглядами, мы, ты — громко, я — сорванным голосом, вскрикнули хором:

— Загадывай желание!

Ты сказал после паузы:

— Я еще в библиотеке и в дежурке замечал, что у нас с тобой дублируются мысли и слова одни и те же выскакивают одновременно. На Востоке такое явление называют «кысмет» — судьба, да? Замечал, но тебе не говорил. Хотел проверить.

— Ну и как? — шепнула я бледными, искусанными, ненакрашенными губами.

— Сама же видела. Только что…

Мы оба засмеялись. Облегченно. Как я благодарна тебе, что ты обошел молчанием мой внешний вид! Словно ничего не заметил. Но что все понял, как надо, свидетельствовала твоя необычайная нежность…

После этой встречи я уже не переживала за твои исчезновения — знала, что последней она точно не окажется! Хоть ты и являлся ночевать по волновому распорядку, порой даже по форме.

Регулярной (или налаженной!) жизни мешали дежурства, построения и прочие милицейские обязанности, разорванность твоя между Сухаревкой и караван-сараем… Построения проходили по месту службы, караван-сарай своим изолированным расположением съедал большую часть свободных часов. Ты то являлся за полночь, то заводил будильник на пять утра. Наши встречи укладывались в минуты безудержных ласк, любовного сумасшествия, — а затем шло быстрое кофепитие и прощание у двери: «До следующего раза?» — «Обязательно!». До следующего раза я ходила с затуманенными глазами, неуклюже, словно в коконе твоих ласк и шепота, который боялась разорвать. Но в душе у меня цвели… наверное, незабудки. А бабка Софья Кирилловна, раз поймав меня в коридоре, внезапно сделала заговорщицкие глаза и придвинулась ко мне мятым, но выразительным личиком — я даже отстранилась, мне показалось неприличным стоять перед ней такой молодой и влюбленной. Но бабка приватно шепнула, что я очень «умная девочка и хорошая», но мне надо устраивать семью, так как «дочке нужен папа».