Захар Оскотский - Зимний скорый

— У МЕНЯ, — ответил Марик, — ничего не случилось. Так всё, вообще. Ну, и в частности…

— Говори! — требовал Димка.

— В частности, — сказал Марик, не глядя на них, — в частности, у нас на кафедре распределение было. У пятикурсников… Я вот, ему рассказывал, — он кивнул в сторону Григорьева, — мы у доцента нашего, Колесникова, вдвоем с одним пятикурсником работаем, Сашкой. Я теорией занимаюсь, а Сашка экспериментальную часть ведет.

— Понятно, — сказал Димка. — Ну и что?

— Колесников сначала хотел Сашку в аспирантуре оставить. Потом говорит: «Ходил насчет тебя, не дают аспирантской вакансии по нашей теме. Да бог с ним, оставайся у меня просто инженером, работай. А материал накопится — защитишься, куда денешься».

Григорьеву стало неинтересно. И вообще, он был недоволен Мариком: с чего тот взялся рассказывать о своих кафедральных делах? Димка же вернулся! Сегодня — его день, об этом надо говорить! Но он видел, что сам Димка слушает Марика внимательно, как будто ожидая услыхать что-то важное.

— Потом снова приходит Колесников, — продолжал Марик, — весь уже кипит: «Совсем они, Сашка, сдурели! Даже ставки инженера мне для тебя не дают. Ну ладно, не вешаться же! Будет распределение, поговорю с комиссией, и подберем для тебя такое место, чтоб ты всё равно со мной был связан»…

Марик запнулся.

— Ну! — подстегнул Димка. — Давай, рожай.

— Ну, вот и грянуло… распределение. Является Колесников, красный весь, как из парилки. Посмотрел, посмотрел на Сашку и говорит: «Дурак я, старый дурак!» — «Вы что, Константин Клавдиевич?» — «А то, что не будет тебе вообще никакого места!»

— Почему? — не понял Григорьев.

— Потому что Сашка… — Марик запнулся. — Потому что — ЕВРЕЙ!

Григорьев растерялся и взглянул на Димку. Тот поморщился.

— Если бы сам не видел, не поверил бы, — сказал Марик: — Собрались в комиссию нормальные с виду люди, я почти всех знаю, — и вдруг какой-то бред начался, безумие. — Он помотал головой. — Если кто по паспорту и анкете еврей, или хоть русский, но с еврейской фамилией по отцу, — тем вообще распределений не дают. А у кого наоборот — мать еврейка, а отец русский, и фамилия, как они говорят, «нормальная», — тех ВЫЯСНЯЮТ, но позволяют направления на работу получать. Вот так: учились, учились вместе, думать не думали, у кого какие родители…

— А у тебя кто, — перебил Димка, — отец?

Он спросил об этом не с сочувствием, а просто и деловито, как будто прикидывал шансы.

— Отец, — ответил Марик.

Григорьев опустил глаза. Слушать Марика было противно почти до тошноты. И верить не хотелось. Но он понимал, что выслушать необходимо до конца. Да не просто выслушать, а как-то так, — еще неясно как именно, — чтоб не обрушилось всё, что столько лет их соединяло.

— Ну? — спокойно и хмуро сказал Димка. — Так что же Сашка твой?

— А с Сашкой — беда. Колесников-то очень на него рассчитывал. У Колесникова идей — миллион. Мы как раз сейчас одно направление стали раскручивать, там всё в топологию уходит…

— Куда уходит? — Димка, не поняв мудреного названия, вопросительно поглядел на Григорьева.

— Не знаем мы никакой топологии! — буркнул Григорьев.

Он знал, конечно: топология — область математики, нечто вроде высшей геометрии. Зачем же он так ответил? Наверное, потому, что незнание словно объединяло его с Димкой и защитно отделяло их обоих от Марика с его тоской. И, разозлившись на себя, он сказал:

— Про науку, Тёма, потом расскажешь. Это мы поймем. Я другого не понимаю: как можно — не распределять? У нас нельзя человека просто так выкинуть на улицу. И чем-то должны же они объяснять.

— Объясняют, не волнуйся, — ответил Марик. — В тот НИИ Сашку не направили? Так там программирование, а у Саши — способности разработчика, ему там неинтересно будет. В другое место не взяли? Так Саше туда далеко будет ездить. Забота сплошная!

Он взглянул на Григорьева, на Димку:

— Не верите? Я сам раньше не верил. Слышал про такое — и не верил. Отец рассказывал, как его в пятьдесят первом с работы выгнали, никуда не мог устроиться. Так это же при Сталине! Умер Сталин, — его сразу обратно взяли…

Димка сидел и слушал Марика с таким лицом, словно ему скучно было до отвращения или зубы ныли. Но Григорьев чувствовал, что в отличие от него Димка воспринимает слова Марика естественней, верит сразу, без внутреннего сопротивления.

Как странно! Димка и Марик в чем-то оказались старше. Ему-то представлялось, будто он, женившись, переступил черту и ушел от них во взрослый мир. А получилось, это они впереди, они повзрослели, он же остался мальчишкой.