Захар Оскотский - Зимний скорый

Впервые он почувствовал это прошлой осенью, в сентябре 1968-го, когда начались занятия на пятом курсе и Коля Колпашов, студент их группы, плечистый красавец с наглыми карими глазами, подошел к ним, расспрашивал о каникулах, громко смеялся, намекал Григорьеву, что как-нибудь в отсутствие Нины расскажет ему о летних своих похождениях — каких девчонок он успел поиметь, — а потом, вдруг, без всякого перехода стал спрашивать: что они думают о чехословацких событиях?

Нина ничего не ответила, только улыбалась. Она всё же удивительно умела не отвечать. А Григорьев откликнулся, ему хотелось поговорить об этой заварухе, такой шумной и такой непонятной. Ведь так и осталось неясным, зачем ввели войска. И вовсе невозможно было поверить, что чехи пытаются поджигать наши танки.

Неужели в Чехословакии всё позабыли? Ведь мы — их освободители! Был такой чудесный фильм — «Майские звезды», о сорок пятом. Советский танкист, которого трогательно играл Леонид Быков, погибал там в схватке с немецким автоматчиком, засевшим в пражском доме. Погибал потому, что не хотел стрелять из пушки и разрушать дом, в который вернулся из концлагеря измученный чех. На этой сцене все зрители плакали…

И еще: никак не взять было в толк новый, внезапно появившийся термин «средства массовой информации». То есть, понятно было, что он означает — газеты, радио, телевидение. Однако, почему всё время твердили о борьбе за средства массовой информации, о том, что враги стремятся их захватить и манипулировать сознанием народа? Получается, кто владеет средствами массовой информации, тот владеет и народом? Но ведь народ — не стадо, которое идет за дудкой пастуха, не граммофон какой-нибудь — поставь другую пластинку, другие гимны начнет выкрикивать. Ведь не только то важно, в чьих руках газеты, а и то, что в них печатают — ложь или правду. Есть же разница, люди всё равно поймут!

Коля Колпашов сперва слушал его с любопытством, но быстро заскучал, заторопился.

А Нина уже вечером, дома, вдруг сказала небрежно:

— Ты напрасно с Колпашовым полез в разговоры про Чехословакию. Ты разве не знаешь, что он стукач?

— Что за стукач? Какой стукач? — не понял Григорьев.

— Ну, говорят, в каждой группе есть кто-то, кто слушает, а потом докладывает. Даже не знаю, где — в деканате, в первом отделе или в парткоме. Говорят, что в нашей группе — Колпашов. Назначали их на втором курсе, и Коле предложили потому, что у него «хвосты» были, мог вылететь. А так — дали пересдать, оставили.

— Ты это знаешь точно?

Нина улыбалась:

— Кто же это знает точно? Говорят. Про стукачей вообще и про Колю… Ты просто последи за ним. Он если и вправду стукач, то какой-то глупый. Иногда так и лезет с расспросами. Или, — соберутся несколько человек, — подбегает, запыхавшись: «О чем разговор?»

Григорьев задумался. Он склонен был поверить Нине. Однако сильнее всего поразило его то, что она, оказывается, может так практично и так плохо думать о людях.

А накануне распределения Нина страшно волновалась. Никогда еще не видел он ее такой взвинченной, готовой в любую минуту сорваться на крик или плач. Для нее ничего не существовало, кроме предстоящего распределения. Даже боев на Даманском. Она по-прежнему приходила из института поздно и каждый вечер приносила последние новости о том, сколько и каких будет мест: «На кафедре оставят четверых — одного в аспирантуре, троих инженерами. Нет, всего троих. Нет, всё же четверых…»

Что-то недоброе было не столько в самой ее осведомленности, сколько в том, как возбужденно хотелось ей поделиться своим знанием, и как мгновенно, почти испуганно смолкала она, едва Григорьев спрашивал, откуда ей всё это известно.

Однажды она обмолвилась, что тех, кого оставят на кафедре, будут вызывать на собеседование в партком. И тут же осеклась, будто проговорилась о чем-то запретном. А он удивился непонятному ее испугу: ну в партком, так в партком, чего тут смущаться?

Его самого распределение не слишком волновало. Учился он в последние два года средне, в студенческом научном обществе и вовсе не работал. Направят куда-нибудь — и ладно. Вместе с Ниной всё равно ему не оказаться, это главное. А сам он нигде не пропадет, цену своей выносливости и своему упорству уже понял.

И вот, наконец, за несколько дней до распределения всё, как видно, решилось. Нина явилась домой радостная:

— В этом году всё будет хорошо! Утвердили тех, кого возьмут на кафедру. Сказали, что всех ленинградцев оставят в Ленинграде, никого не будут на периферию выпихивать. И всем назначения дадут, даже Генделевой. Ну, может, только похуже, чем остальным.