Захар Оскотский - Зимний скорый

Больничная палата, грязноватая, с облупленными стенами, показалась копией той, в которой недавно лежал отец. Те же тесно составленные койки, полтора десятка больных. Тот же невыносимый воздух — удушливый настой медикаментозных запахов и испарений немытых человеческих тел. Вся-то разница, что отделение не кардиологическое, а травматологическое, везде гипсовые повязки и бинты.

Один Димка лежал без всяких повязок, только на обритой наголо сизой голове желтели наклейки пластыря. Лицо его еще больше осунулось и в больничном освещении казалось даже не бледным, а синеватым. Глаза точно заволокло мутноватой пленкой. Веки непроизвольно подергивались, как будто он пытался подмигнуть.

— Хотел в Ленинград лишний раз попасть, — тихо говорил Димка. — А у нас машину отправляли за продуктами. Напросился. Двое в кабину сели, к водителю, меня в кузов. На гололеде набок грохнулись. Тем, в кабине, хоть бы что, а я — вылетел и башкой ударился.

— Ничего, ничего, — успокаивал Григорьев. — Живой остался, всё пройдет.

— Да мне уже лучше, — говорил Димка. — Раньше встать не мог, падал, а теперь до туалета сам дохожу. Вот только башка болит, хоть кричи. Анальгину примешь, часа на полтора полегче, потом — опять. Как будто молотком отбойным в черепушке долбают… Мне по-настоящему в другую больницу надо. Где нейрохирургическое отделение есть. Вот, отсюда вылезу, пойду туда устраиваться. Я на химию-то не вернусь. Мне сказали, теперь досрочно освободят. По состоянию здоровья.

Стелла всхлипнула.

— Чего ты? — улыбнулся Димка. — Я скоро дома буду. Радоваться надо. Повезло.

— Что-то вы плохо сегодня едите, — посмеивался захмелевший доцент, — задачу свою не выполняете. И вообще, мрачный какой-то.

— Расстроенный, — объяснил Григорьев. — Утром навещал друга. Он уже в третьей больнице лежит, никак его поправить не могут.

— А что с ним?

— Попал в аварию. Кажется, гематома мозга и, кажется, не рассасывается. А по-настоящему, наши врачи бестолковые ничего не понимают.

— Сочувствую, — покивал доцент. — А я-то уж грешным делом подумал: зазнались.

— С чего это вдруг?

— Ну как же! — доцент заулыбался, а Григорьев сверхчутьем уловил, что сидящая за доцентом Нина прислушивается к их разговору не так, как обычно, пугливо и напряженно, а с интересом. — Вы же теперь писатель!

У Григорьева свалился с вилки только что подцепленный ломтик ветчины.

— Что, разоблачили вас? — посмеивался доцент. — А зачем скрывали? Нет ничего тайного, что не стало бы явным!

Григорьев пожал плечами. Случилось то, что должно было случиться. Тот сборник «молодых» в минувшем 1980-м вышел мизерным тиражом — всего пятнадцать тысяч. Но он продавался в книжных магазинах, поступил в библиотеки. Рано или поздно всё равно попался бы на глаза кому-то из компании «полубогов». Вот теперь, год спустя, это и произошло.

— Нет, нет, вы — молодец! — изливался доцент. — Мы кто? Мы все-таки интеллигенция. Вы, может, и отплевываетесь, когда из наших дверей выходите, а мы всё равно — интеллигенция. Потому что другой в Союзе нет и уже не будет. А в кругу интеллигенции престиж ценится не меньше денег. Так что, поздравляю: блестящий обходной маневр! Из аутсайдеров — раз, и на самый верх! Вы звучание оцените: писатель, писатель, а? Даже на слух престижнее, чем доктор наук, не говоря о кандидате. И то, что скрывали успех, в этом особый кураж.

— Да какой кураж, какой успех, какая престижность!

— Не думали об этом? А подсознание? Или вы и в психологию не верите?

— Верю, — ответил Григорьев. — У меня даже личный психолог есть, мой школьный друг. Мне его одного достаточно. А вы мои рассказы прочитали?

Он явственно ощущал внимание Нины. Она ловила каждое слово. Да что это с ней сегодня?

— Увы, — доцент развел руками, — жду, когда очередь подойдет. У вас просить не осмеливаюсь, раз вы такой конспиратор. Но восхищаюсь вашим творчеством заранее. Почему? Да, говорят, рассказики ваши — из современной жизни. Шапки долой! Тут особое мастерство необходимо. Ибо время у нас с вами такое, что сказать о нем совершенно нечего. Не согласны? Тогда молитесь за здоровье Леонида Ильича! Пока он жив — и надежда жива. Какая? Надежда, что когда он, одряхлевший и всем осточертевший, наконец помрет, придет другой, помоложе, потолковее, и всё пойдет на лад. А как протянет он свои царственные ножки и не изменится ничего, — а ведь не изменится, — вот когда тошнехонько станет!

Включился динамик над внешней балюстрадой, и лезвие металлического женского голоса, объявившего посадку на его рейс, рассекло их с Алей.