Андрей Имранов - Антитезис

— Надо думать, я. Кто же еще?

— Зонтик в стойку поставьте, — даже не пытаясь скрыть отвращения, сказал швейцар, захлопнул блокнот и попытался вернуть на лицо скучающий вид. Получалось у него не очень. По мнению Лукшина, тот сейчас обдумывал текст заявления об увольнения по собственному желанию. Что-нибудь вроде:

От такого-то такого-то

Проживающего там-то и там-то

Заявление

Милостивый государь! Пребывая в расстройстве чувств и полнейшем недоумении по поводу недавнего инцидента…

Дима ухмыльнулся, засунул сложенный зонтик в стойку, из которой их уже торчало с десяток, и пошел к широкой лестнице, обрамленной массивными перилами с резными фигурами грифонов. Наверное, следовало бы чуть потщательнее вытереть ноги — но Лукшин подумал, что нужно быть полным идиотом, чтобы класть в публичной прихожей паркет из светлого дерева. И что он — Лукшин — вовсе не обязан совершать над собой насилие в угоду этому самому идиоту и шаркать ногами сверх обычного. Перебьется. По лестнице ступенчатым водопадом стекал яркий пушистый ковер, многократно перечеркнутый гранеными металлическими стержнями цвета бронзы (а может, и просто бронзовыми — с них станется). «Ковродержатель» — вспомнил Дима нужное слово, — «эти железки называются — ковродержатели». И он пошел вверх, мечтая о том дне, когда его имя будет известно каждому читающему человеку, а центральные издания будут биться за каждое его написанное слово. О, он не будет тогда ходить по гламурным ресторанам и клубам. Он все им припомнит — и заискивающий страх перед громилами фейс-контроля, и выворачивание карманов на входе и сегодняшнее «соблаговолите выйти». Он будет бичевать и разить эти заведения при каждом удобном случае, так чтобы каждый знал — переступить порог такого вот клуба — значит погибнуть как приличный человек… А это еще что?

Дима замедлил шаг. Лестница заканчивалась большой круглой площадкой, растекающейся крыльями полукруглых галерей по всему второму этажу. На стенах с обеих сторон висели картины, но Лукшин их не видел — его внимание приковал к себе центральный элемент экспозиции, стоящий в центре площадки. Дима автоматически дошагал до конца лестницы и подошел вплотную к экспонату.

— Вот ни х…я ж себе х…в, — пробормотал он негромко, даже не заметив, что произнес это вслух, а не подумал.

Это была скульптура, изображавшая, несомненно, дерево. Само дерево было, похоже, чугунным — черное, тяжелое, нарочито грубое. С узловатыми куцыми ветками и грубыми листьями, похожими, в первом приближении, на кленовые. Но Лукшина больше всего потрясли плоды, в изобилии висевшие на всех ветках. Большие и маленькие, толстые и тонкие, длинные и короткие — на дереве висели члены. В смысле — мужские половые органы. Разных оттенков розового, с набухшими веточками вен, колечками волос у основания — на фоне почти лишенных деталей грубых железных листьев они выглядели настолько натурально, что Дима автоматически потянулся рукой — пощупать. Но тут же опомнился и с отвращением отдернул руку. Украдкой огляделся. Людей в галерее было немного — один человек задумчиво стоял и смотрел на картину в середине левой галереи, да еще три человека стояли в конце правой и что-то негромко обсуждали. Лукшина отсутствие людей поблизости успокоило и он продолжил осмотр. Члены выглядели совсем как настоящие — Дима, сколько их не разглядывал, так и не нашел ничего, что выдало бы их искусственную природу — тончайшие складочки, рисунок на коже, отдельные волоски на мошонках — все было абсолютно натурально. «Неужели настоящие?» — подумал Дима с удивлением, — «да нет, не может быть». Потом заметил неброскую табличку под скульптурой, всмотрелся. Подумал. Пересчитал нули. И брезгливо отстранился. Определенно, члены были настоящими.

«Константин Леворго», — темнела на табличке совершенно незнакомая Диме фамилия, — «Древо познания». А еще ниже, мелким курсивом был набран текст, на основе которого Лукшин и сделал шокировавший его вывод о натуральном происхождении плодов: «Композиция приобретена галереей Noir у Дрезденского музея изящных искусств за 1200000?».

«И вот эта… в буквальном смысле — х…ня — стоит больше миллиона евро? За такие-то деньги уж точно настоящие.» Работая в «Ночном экспрессе», Дима как-то умудрился ни разу не столкнуться с авангардом современного искусства, хотя столь любимых таблоидами скандалов в этой области хватало всегда. То свиней там на сцене резали, то под стеклом сношались — «Экспресс» об этих скандалах писал неоднократно, но не пером Лукшина. Как-то так получилось. А позже к современному искусству Диму никто не подпускал — его, после «Экспресса», вообще ни к чему серьезному не подпускали. Что-то он конечно, слышал. Читал в Интернете, смотрел по телевизору. Даже что-то писал в своем блоге. Про анатомический театр Гюнтера фон Хагенса, про инсталляции Дэмиена Херста. Но при всем этом мир современного искусства существовал сам по себе и никоим образом с миром Дмитрия Лукшина не пересекался, не мешая ему считать, что этот самый авангард — искусство очень ограниченного круга авторов для очень ограниченного круга почитателей. Как-то так вышло. И первая встреча с авангардом «лицом к лицу» Лукшина оглушила. Удивила, смутила, разозлила и потрясла. Наполнила его негодованием, брезгливостью и ужасом.