Эндрю Шон Грир - Невозможные жизни Греты Уэллс

– Я повидала достаточно и знаю, что это невозможно.

В небе постепенно гасло зарево. Лицо брата было полно страдания.

– Грета, Грета, все это ложь, – устало произнес он. – Просто любить людей нельзя. Нельзя выйти из дому и начать любить кого угодно .

– Можно! – торопливо сказала я. – Именно это ты и делаешь!

Услышав это, он посмотрел на меня с беспросветной мукой, а потом повернулся и побежал в сторону пожара, оставив меня одну, в Гринвич-Виллидже, зимней ночью.

Открыв дверь своей квартиры, я почувствовала резкий запах камфоры и не сразу различила чей-то силуэт в свете газового рожка, горевшего в коридоре. Человек в цилиндре был похож на шахматную фигуру – короля. Так мы стояли несколько секунд, и мое платье, расшитое бисером, тихонько позвякивало. Но я не замечала тишины, думая о нашем с Феликсом разговоре и о существе, что росло внутри меня.

– Грета… – услышала я.

Тут же зажглась спичка, осветив чашу курительной трубки.

– Натан? – откликнулась я, поскольку увидела его лицо, хотя за внешней оболочкой был совсем не он. – Натан, я думала, у тебя ночное дежурство в клинике.

Он не издал ни звука, только табак потрескивал в трубке. Запах камфоры, которым он пропитался в клинике, был почти непереносим. Я закрыла за собой дверь, чтобы в квартиру не забралась бродячая кошка. Обернувшись, я увидела, что он неподвижно стоит в тусклом свете рожка.

– Натан? – повторила я.

– Известно ли тебе, – наконец сказал он: тень и огонек трубки, – насколько плохи были дела? Перед Мёз-Аргонским наступлением [32] Наступление войск Антанты, происходившее с 26 сентября по 13 октября 1918 г. половину моих пациентов составляли больные гриппом.

Голос был прерывистым. Он что, плакал? Я пыталась разглядеть его в темноте.

– Ты слишком много выпил.

– Я поклялся никогда не рассказывать тебе о том, что видел. – Он наконец сдвинулся с места. – Хотел тебя уберечь… За это мы и боролись.

– Я никогда не смогу до конца понять, через что ты прошел.

– Но тебе надо знать, Грета. У меня лежал человек с подводной лодки, только что прибывший из Штатов. Случай пустяковый, через пару дней он должен был снова встать в строй, но он уже не мог сражаться. Испытал ужас от войны, прежде чем успел ее увидеть. Медсестра сказала, что на его субмарине эпидемия гриппа началась в день отплытия от Лонг-Айленда. Он проснулся на следующее утро, а рядом с ним в гамаке лежал мертвец.

– О боже, – сказала я, глядя на его надломленную тень.

– Ты знаешь, что есть приказ: не выбрасывать за борт отходы с подводных лодок? Но им пришлось это сделать. Было слишком много трупов, их сваливали в столовой. Распространялось зловоние. А этого человека научили заворачивать трупы в железный лист и выдавливать из них воздух, становясь коленями на грудь. Потом мертвецов стал отправлять в море кто-то другой. Почти все из той погребальной команды заболели и умерли.

– Мне очень жаль, Натан.

Нам трудно понять, насколько тяжела ноша, которую несет другой человек.

– Я знаю, что он делал. Я и сам делал то же самое. Сидишь у чьей-нибудь койки и пишешь письмо, последнее письмо. «Дорогие мои, я заболел гриппом. Чувствую себя лучше, скоро буду дома. Люблю вас всех». Он смотрит на тебя и спрашивает: «Я умру?» – и ты говоришь: «Нет-нет, держись, все будет в порядке». Он улыбается и засыпает. И умирает на закате.

– Мне очень жаль.

Это означало: «Я сожалею обо всем, что случилось здесь, в этом мире».

– Когда субмарина прибыла во Францию, в кают-компании лежали две сотни трупов. Похоронили только сотню. А у нас лежало в штабелях вдвое больше.

Я молчала и разглядывала его в профиль – согбенного под тяжестью воспоминаний.

– Знаешь, что я делаю ради тебя? – мягко спросил он.

– Знаю, знаю, – сказала я, держась рукой за стену. – Не будем больше об этом.

– Нет, ты не знаешь, – донесся его голос из тени, как будто он не слышал моих слов.

Потом, к моему облегчению, он вышел и встал под газовым рожком: длинное бородатое лицо норвежца было покрыто марлевой маской, от которой и шел камфорный запах. Лоб его блестел от пота. Был ли он пьян? Или болен? Взяв меня за руку, он сказал:

– Пойдем со мной.

Я уже бывала здесь прежде. Поездка в экипаже – напряженное молчание, стук дождя, почти уже сне´га, по крыше, люди, снующие по улицам черной эмали, – и темная тишина помещения, куда мы ворвались. Я бывала здесь столько раз, столько раз: не в этой клинике, а в другой, похожей на нее, пропахшей ладаном, который скрывает запахи болезней. Мне никогда не хотелось оказаться здесь снова.