Эндрю Шон Грир - Невозможные жизни Греты Уэллс

Я уже видела эту длинную палату, ряды коек, разделенных белыми складными ширмами, маленькие алтари рядом с каждым пациентом: родственники складывали туда разные вещицы, а наутро медсестры в шапочках, бесшумно скользя в туфлях на мягкой подошве, забирали их и бросали в мусоросжигательные печи. Я видела неописуемо худых мужчин, которые широко открытыми глазами разглядывали ночной потолок, свесив руку с мокрых от пота простыней. Я видела праздничные открытки от пациентов, благодаривших за выздоровление, – они до сих пор были выставлены на сестринском посту. Некоторые из тех пациентов давно умерли. Я видела точно такие же койки, точно такие же симптомы лихорадки; шофера из Нью-Гемпшира, поздно ночью привезшего мужчину-скелета, – местная больница отказалась его принять и наняла эту машину; хористов в масках, что пели под окнами; венок возле приемного покоя с надписью: «Кевин, ты был самым милым». Как он мог догадаться, что я уже бывала здесь, только в другом мире?

– Положение все хуже и хуже, – прошептал ты мне. – Нам сказали, что скоро все закончится, но эпидемия лишь разрастается. Сегодня отмечено еще пятьдесят случаев. В Бруклине от этого умирают могильщики.

Я пыталась придумать какой-нибудь ответ. Что ты хочешь от меня услышать?

– Я вижу. Я все понимаю. Давай уйдем отсюда.

– Грета, ты должна увидеть своими глазами, что я делаю ради тебя.

На самом деле ты привел меня сюда не для этого, так? Не для того, чтобы я лучше узнала твою жизнь. Об этом говорили твои глаза.

Однажды я тебя любила, Натан. Даже дважды. Разве этого недостаточно для кого угодно? Я любила то, как ты притопываешь в такт музыке, не в силах удержаться, а потом заставляешь меня танцевать с тобой. Любила то, как ты смеялся, и слезы, которые собирались в уголках глаз, а потом скатывались и блестели на бороде. Любила твое ворчание, когда бессонница заставляла тебя красться прочь из спальни. Любила твою манеру, найдя что-нибудь на улице, поместить объявление в «Виллидж войс»: «Найдено детское ожерелье из троих розовых медвежат, сломанное». Никто по этим объявлениям не звонил, но почему-то они тебя успокаивали. «Найдены совиные очки в красной оправе, одна страза в уголке». Это была не только первая любовь, в которой нет ничего невозможного, но и все то, что приходит позже. Любовь; наверное, любовь. Видимо, так мы называем все, что приходит позже. Кажется, я любила тебя все эти годы, бо`льшую часть своей жизни. Я никогда не думала, что в тебе есть такое. Но я знала тебя в другое время и другим человеком. Я никогда не считала тебя убийцей.

– Я не дурак, – тихо проговорил ты. – Я не дурак, Грета.

– Никого нет, – сказала я. – Он умер.

– Нет. Он сейчас здесь.

И я поняла, что ты имеешь в виду ребенка.

Как ты узнал? Кто-то подсказал тебе – Черлетти или твоя собственная врачебная интуиция. А может, это я проболталась. Другие Греты вели эту жизнь вместе со мной. Кто знает, что они тебе наговорили.

Я была слишком слаба от потрясения и стыда, чтобы бороться с тобой, Натан. Я понимала, что ты задумал, и было ужасно сознавать, что в какой-то мере я заслужила это. Но кто заслуживает смерти за содеянное им? Кто заслуживает быть зараженным вместе с ребенком, живущим внутри его? Мы оба будем уничтожены легким движением руки, и никто не назовет это убийством.

Но нет – ты остановился совсем рядом с кроватями. Медсестры в белых масках уставились на нас, услышав, как ссорятся жена и муж. Ты остановился и тяжело задышал, затем отступил на шаг, озираясь вокруг, и наконец обернулся, чтобы посмотреть на меня. Я поняла: ты не ведаешь, что творишь. Тобой управляет лихорадка.

– О боже, – прошептал ты, и твои глаза наполнились тревогой. В первый раз я увидела знакомое мне лицо, глаза, устремленные на меня в больничном полумраке. Ты обнял меня и торопливо повел к двери. – О боже! Скорее пойдем отсюда.

Потом, дома, я чувствовала, какой ты горячий – горячий от стыда. Ты тяжело дышал, покрываясь по`том, несмотря на холодный зимний вечер. Раскрасневшийся, усталый, ты был потрясен тем, что едва не совершил, и содрогался от этого. «Я потерял себя, – шептал ты мне, – я потерял себя, извини». Что это такое: потерять себя? Кто мы тогда? Пустые, бредущие на ощупь существа, у которых есть один-единственный миг: вне времени. Но даже тогда, даже став бесформенным и вневременным, ты не смог этого сделать. Закрыв лицо руками, ты рыдал посреди коридора. «Я люблю тебя, Грета», – сказал ты. У нас почти получилось. Ты перешагнул через ненависть.