Виктор Ремизов - Воля вольная

Вершину гольца венчали два скалистых останца. Илья сел на сухую травку под верхним. За этот вид, за необозримый простор он и любил это место. Люди когда-то были птицами, думал, глядя сверху, и много смотрели так на землю, поэтому нам это и нравится.

Сам провал перевала, по которому они сюда пробивались — все было как на ладони. Он представил себе крошечную точечку их «Урала», долго ползущую продуваемым снежным полем между двумя двухтысячниками. Только в бинокль его и можно было рассмотреть отсюда.

Вспомнился рассказ Кольки, как пережидали пургу в стланиках. Как они будут возвращаться, — пытался представить себе Илья, — вдвоем на старом «Урале»? Но против его воли представлялись ему не замученные, а довольные дядь Саша и Колька, дымящие в окна. Какой же силы любовь к такой вот жизни надо иметь! Какие навыки, обретенные через риск и риск, какое уменье сохранять себе жизнь в аховых ситуациях! Откуда вообще эта страсть к тяжелой первородной жизни! К этим вечно суровым горам и речкам! Их же никто здесь не держит. И дело вовсе не в этом левом пути в Якутию… У дядь Саши вообще нет никакой икры, и вывозить ему нечего. Не согласны они с тем, что происходит. Это их нелепый путь к свободе.

Абсурд… абсурд, вертелось в голове. Какие-то далекие отсюда люди, может, и без злого умысла, но и не думая, заставляют других людей делать тяжелое, никому не нужное и рискованное дело. Они же не враги друг другу.

Он с жалостью оглядывал гигантское, никак и никогда неохватное пространство гор и тайги, вспоминал отчего-то свой богатый подмосковный дом и восьмикомнатную квартиру на Гоголевском бульваре… И ему ясно было, что меж теми людьми, что смотрят на небо из московских кабинетов, проводят вечера в московских ресторанах… распоряжаются лицензиями на рыбалку, охоту и золото… и дядь Сашей, гремящим сейчас по тайге старым железом, нет ничего общего.

Ни Бога, ни царя, ни даже любимого вождя…

Те далекие московские люди, взявшие на себя так много, даже не догадываясь о существовании какого-то дядь Саши, хотели, чтобы он на них работал. Чтобы Поваренок с его четырьмя детьми браконьерил…

Какая старая, какая бесчестная фигня…

Генка поднимался в зимовье на Эльгыне. Капканы открывал по путику. Две недели почти прошли, как он заехал, многое уже было налажено, только этот верхний участок оставался нетронутым.

Здесь в верховьях снег по ключам был глубокий, и приходилось отстегивать нарты и торить дорогу на пустом «Буране». Потом за нартами возвращался. В них лежало оленье мясо, мешок с приманкой, бензопила, пластиковые канистры с плещущимся внутри бензином, мелочевка кое-какая. Все шло неплохо, два десятка зверьков из-под собак добыл. Он торопился обустроить эту последнюю избушку и плотно заняться с собаками — соболя было нормально.

Только к трем часам добрался. Уставший, как пес — путик в нескольких местах был завален, пришлось попилить. Отцепил нарты, укатал снегоходом наметы возле избушки, спуск к ключу за водой, и наконец, заглушил двигатель. Шапку снял, вытирая пот и прислушиваясь к тишине. К вечеру ветер совсем стих. Снег шелестел, падая, и в ушах звенело после «Бурана».

Генке нравилось это место. Другие его избушки стояли по ключам и речкам, впадающим в Юхту и везде взгляд упирался в высокий противоположный берег или просто в тайгу. Все места были неплохими и уютными, здесь же был простор. Прямо от зимовья далеко вниз просматривались оба лесных борта кобяковского Эльгына. Влево за каменистым, заросшим стланиками водоразделом были верховья Генкиной Юхты, а направо, на запад, тоже за невысоким перевалом начиналась якутская сторона с ее тундровыми плоскотинами и Генке казалось, что он видит и их.

Здесь сходились границы трех участков — Генкиного, Саши Лепехина, а теперь, получается, Москвича и Степана Кобякова. Кобяковская избушка стояла километрах в семи вниз по Эльгыну, а это зимовье было их с Сашкой. Случалось, вместе тут ночевали, договаривались по рации, но чаще врозь, охота есть охота, писали друг другу записки. Был тогда-то, ночевал, ушел туда-то. Лепехин любил прибавить какой-нибудь стишок про тайгу или охоту. Генке нравилось.

Он заносил в избушку вещи, вспоминал, жалея Сашку, и думал, что жизнь взяла и сделала ему такую странную замену. Сашка был свой в доску мужик. Москвич в этом году еще не был. Дверь открыта и подперта колом, снегу намело внутрь. На месте печки — развороченная основа из камней. Генка огляделся, обошел вокруг, печка-полубочка лежала под бугром в кустах, с одного бока засыпанная снегом. Медведь скатил и там, видно, исследовал, а может, просто толкнул вниз и смотрел, как катится. Генка, матерясь довольно — печка была целая — вытряхнул из нее таежный мусор, и, взвалив на плечо и поскрипывая болтающейся дверцей, полез в горку. Генка никогда не злился на это дело — по одним тропам ходили с косолапым. Один — всю зиму, другой — все лето. Весной мишка мимо не пройдет, разберется по-хозяйски, проверит обязательно. Поэтому и постель и окна, в которых сохранились стекла — все подвешивалось под крышу.