Фаина Гримберг - Флейтистка на часовом холме

Вот он видит Флейтистку… Он может продолжить прежнюю свою жизнь — играть во все эти игры, говорить и писать много разных слов, убедительно имитирующих (а, может, это и есть правда?) воодушевление, искреннее возмущение, правдивый рассказ о виденном, горячие споры, полемику… Но ведь в глубине души, это еще с детства, от отца, от его восторженного преклонения; в глубине души он верил! Он затаился надежно, никто кроме Вани, его младшей дочери, не знал, как горячо он верит! Он и ей передал свою веру! И она верит, чисто, искренне…

И вот он видит эту женщину и чувствует, как все утрачивает смысл. Потому что смысл — не в играх, и не в тех многих словах, и даже не в том, чтобы свободно осуществлять себя… Смысл в том, что он всегда в глубине души — верил!… И кем он станет для дочери? Без этой веры… Обычным человеком, который заботится о ней, применяется к обстоятельствам, ворчит на правительство, находит хорошую работу; окружает близких тысячами бездуховных мелочных и мелких заботливостей… Таким он будет с ней?… И ей станет душно с ним?… Станет!… Он ведь знает, какая она!… И она не потерпит его таким!… Это муж ее может быть таким. Но не отец!… А нехорошо… кажется, он не любит зятя… Да и не было повода для взаимной приязни… Придется им обоим скрывать эту свою неприязнь от нее, от Вани… Вот еще работа!… Отчего он так сумбурно, поспешно говорил с дочерью?… Но это мягкая нежность, восторг, радость в ее голосе, когда сказала о Флейтистке… Она узнает сразу!… Она все эти чувства испытала!… Но ведь и он знает, он не сомневается — это Флейтистка!… И ничего! Ничего, кроме этой мужской, вялой какой-то констатации — она немолода, некрасива… И он ее узнал, и в этом нет ничего сверхъестественного! Он же знал ее пятилетней девочкой! Он хорошо помнит ее! Ее можно узнать и сейчас… Но если она — то же самое существо, единое с этим человеком… помнит свое детское чувство обоготворения… Это он помнит!… Но где сходство? Нет!… Кого-то все же она ему напоминает… Или просто саму себя, ту, пятилетнюю…

Женщина, которую вывели к нему, была действительно необычная. Жизнь очень редко сотворяет таких. Может быть, почти и никогда… Очень худенькая, невысокая, хрупкая такая, немного сутулая, горбилась… Щеки впалые, матовое лицо продолговатое, но кожа лица чуть лоснилась как-то неприятно… Глаза были большие темные с выражением какой-то страдальческой размягченности… в молодости, должно быть, были совсем черные, может быть, сияли нежно… Красивые темные брови… И выражение глаз, и как она подошла, как прижала к груди ладони, будто хотела запахнуть застегнутый и без того на какие-то тесемки легкий халатик в красноватых тонах; и ее посекшиеся, беспорядочно поседелые и, наверное, когда-то густые черные волосы — тоненький жалкий жгутик рассыпался и почему-то это подчеркивало сутулость… И вот все это… и почему-то особенно — эта красная узкая ленточка — кончики — волосы завязаны слабо на затылке… Ей было уже больше сорока лет, и она казалась девочкой, которую вдруг, внезапно состарили… Это очень редко, почти никогда и не встречается такой женский тип, когда женщина живет всю жизнь и не прикасается ни телесно, ни душой не понимает тот окружающий обычный мир телесных, любовных отношений, супружеских связей… Это все пугает ее, она как-то органически отстраняется вытягивает вперед ладошки — пальчики растопырены — как маленькая девочка — защищается, отталкивает этот мир, такой темный; и вот эта сторона мира, сторона жизни оставляет девочку в покое, отходит; и девочка живет в своем, тайном, таинственном каком-то мире…

Голос у нее был слабый, чуть хриплый, интонации детские, вдруг она начинала очень старательно выговаривать слова… Это было неприятно, как-то отвращало… Прикосновение ее слабых длинных пальцев с коротко остриженными бледными ногтями, пальцы влажные мягкие, прикосновение детское, она коснулась тыльной стороны его левой ладони и тотчас отвела руку… Все вызывало какое-то ощущение гадливости и той жалости, когда хочется поскорее уйти, не видеть больше… В том, как она отдернула пальцы, едва коснувшись его ладони, проблеснул какой-то неестественный для него, дикий, панический страх. Он знал, что у него — плотные мужские ладони, большие, теплые ровным спокойным теплом. Но она боялась именно того, что он — мужчина, она боялась, что он нападет на нее… Он почувствовал этот страх, она была ему неприятна, а ее страх вызывал раздражение своей нелепостью… Он никогда не встречал таких женщин. Женщины могли хотеть его или не хотеть (это — реже), но такой страх внезапный… Только в такой больнице и можно отыскать такую женщину… Вероятно, она все же больна… Какие у нее скованные, неестественные движения, какие странно вычурные жесты… А существует ли она, Флейтистка? Может быть, нет никаких необычайных свойств, одна болезнь… Он читал… Он с юности запомнил название той книги… А ведь сколько забыл… Но знает, почему запомнил!… «Клинико-генетические исследования наследственных болезней некоторых этнических групп населения Балканского ареала»… Синдром называется «аулетризм»… от «аулос» — древняя такая флейта — два ствола разводятся в стороны, по звучанию — это даже и не флейта, скорее кларнетное звучание… Аулос только у рок а сохранялся, еще и в XX веке на нем играли… Но этот «аулетризм» — глупость, все перепутано… розыгрыш такой!… Немножно для смеха… А как же его дочь? Ваня как же?… Ее радость… Или просто он сам внушил дочери эти чувства… И сам не может их сейчас испытывать!… Все заволакивается обыденностью мелочной, как пылью какой-то серой душной… Ничего нет в жизни… Он лгал дочери… Нет Флейтистки?… Но какое-то волнение все же… И он жалеет эту бедную женщину… Ведь это Марина, маленькая Маринка!…